Девушка, которая застряла в паутине
Шрифт:
– И, очевидно, оказалось, что это плохо.
– Да, и я знала это еще до того, как он произнес первое слово. Поняла по выражению его лица. Оно словно излучало смесь страха и триумфа, и поначалу Уве никак не мог подобрать нужные слова. Он нес в основном какую-то чепуху – сказал, что холдинг хочет иметь большее влияние на нашу деятельность, омолодить содержание и привлечь больше знаменитостей. Но потом…
Эрика закрыла глаза, провела рукой по мокрым волосам и допила остатки вина.
– Да, Эрика?
– Сказал, что они хотят удалить тебя из редакции.
– Что?
– Естественно,
– В Лондоне?
– Он сказал, что Швеция слишком мала для парня твоего калибра, но ты же понимаешь, в чем тут дело.
– Они думают, что не смогут провести свои преобразования, если я останусь в редакции?
– Примерно так. Вместе с тем, думаю, никого из них не удивило, когда мы с Кристером и Малин сказали однозначное: «Нет, даже не подлежит обсуждению», не говоря уже о реакции Андрея.
– Что же он сделал?
– Я почти стесняюсь рассказывать. Андрей встал и заявил, что ничего более позорного в жизни не слышал. Сказал, что ты принадлежишь к лучшему, что есть в нашей стране, что ты – гордость демократии и журналистики и что холдингу «Сернер» следует накрыться с головой и стыдиться. А еще назвал тебя великим человеком.
– Он явно переусердствовал.
– Но он хороший мальчик.
– Это точно. А что же сделали люди из «Сернер»?
– Уве, конечно, был к этому готов. Вы, разумеется, можете выкупить у нас наши акции, сказал он. Дело только в том…
– Что цена возросла, – дополнил Микаэль.
– Именно. По его словам, согласно любой форме фундаментального анализа, доля «Сернер» должна, по крайней мере, удвоиться с момента вхождения холдинга в журнал, учитывая добавочную стоимость и репутацию, которые они нам создали.
– Репутацию?! Они, что, с ума сошли?
– Абсолютно, но они хваткие и хотят загнать нас в угол. Меня интересует, не хотят ли они убить двух зайцев: сорвать куш и, добив нас финансово, отделаться от конкурента.
– Что же нам, черт возьми, делать?
– То, что мы умеем лучше всего, Микаэль: бороться. Я возьму из своих денег, мы выкупим их долю и будем биться за то, чтобы делать лучший журнал Северной Европы.
– Конечно, круто, Эрика, а дальше? Мы попадем в жуткое финансовое положение, с которым даже ты ничего не сможешь поделать.
– Знаю, но у нас получится. Нам уже доводилось выбираться из трудных ситуаций. Мы с тобою можем на какое-то время снизить себе зарплаты до нуля. Мы ведь обойдемся?
– Всему приходит конец, Эрика.
– Не говори так! Никогда!
– Даже если это правда?
– Особенно в этом случае.
– О’кей.
– Нет ли у тебя в работе какого-нибудь материала? – продолжила Бергер. – Любого, такого, чем бы мы смогли
Микаэль закрыл лицо руками и почему-то подумал о Пернилле, дочке, сказавшей, что она, в отличие от него, собирается писать «по-настоящему», хотя что она считала не «настоящим» в его текстах, осталось непонятным.
– Пожалуй, нет, – произнес он.
Эрика ударила рукой по воде так, что забрызгала ему носки.
– Черт, что-нибудь у тебя должно быть! Ведь никто в этой стране не получает столько наводок, сколько ты!
– Большинство из них – просто ерунда, – сказал Блумквист. – Впрочем, возможно… я только что проверял одну штуку…
Эрика села в ванне.
– Что именно?
– Нет, ничего, – поправился он. – Просто размечтался.
– В создавшейся ситуации нам надо мечтать.
– Да, но это ничто – просто масса тумана, и все недоказуемо.
– И все же какая-то доля уверенности у тебя есть?
– Возможно, но она связана с одной мелочью, не имеющей отношения к самой истории.
– С какой же?
– Кое-кто из моих бывших соратников тоже присматривался к этому материалу.
– Соратница с большой буквы?
– Она.
– Разве это все-таки не звучит многообещающе? – произнесла Эрика, вылезая из ванны, голая и красивая.
Глава 8
Вечер 20 ноября
Август, сидя на шахматном полу спальни, рассматривал составленный для него отцом натюрморт: свеча на синем блюде, два зеленых яблока и апельсин. Но ничего не происходило. Мальчик лишь устремил пустой взгляд на непогоду за окном, и Франс задумался, не глупость ли это – давать ему сюжет?
Стоило сыну просто покоситься на что-то, как оно явно намертво запечатлевалось в его мыслях; тогда зачем же отцу выбирать за него, что ему следует рисовать? У Августа в голове, вероятно, есть тысяча собственных образов, и, возможно, блюдо с несколькими фруктами кажется ему совершенно неподходящим и нелепым. Может, его интересуют совсем другие вещи… Франс снова спросил себя: «Не хотел ли мальчик своим светофором сказать нечто конкретное?» Рисунок представлял собой отнюдь не милое маленькое наблюдение. Красный свет, напротив, светился подобно вытаращенному злому глазу, и, возможно – откуда Франсу было знать? – Август чувствовал угрозу со стороны того мужчины на переходе…
Бальдер посмотрел на сына, в сто одиннадцатый раз за день. Ну разве не позор? Раньше он воспринимал мальчика только как странного и непостижимого. Теперь же он опять задался мыслью: а может, они с сыном на самом деле довольно похожи? Во времена Франса врачи не слишком заботились о диагнозах. От людей более легко отмахивались, называя их странными, с отклонениями. Сам он определенно был необычным – слишком серьезным, с неподвижной мимикой, и на школьном дворе его не считали особенно приятным. С другой стороны, компания других детей его тоже не привлекала – он сбегал к своим цифрам и уравнениям и не произносил понапрасну лишних слов.