Девять хат окнами на Глазомойку
Шрифт:
До сих пор секретарь оставался спокойным за текущие дела. Какими они ни были с виду — поля его района, а все же именно они «работали» из года в год, целыми десятилетиями, регулярно выдавая зерно, в том числе и те сорок пять тысяч тонн обязательных, с которыми связана честь района, и те еще двадцать или тридцать тысяч тонн, которые оседали на месте, шли в пекарни для нужд колхозников и рабочих, на фермы для получения мяса и молока, иными словами — кормили людей, чьи умелые руки добывали этот хлеб. В районе поэтому не ощущали нехватку молока или мяса. Ему было спокойно думать обо всем этом. Казалось, что такой порядок заведен раз
Вот тут и таилась ошибка: понятия щедрости и плодородия зависят от людей. Понятия не вечные…
Неприятное, раздражающее чувство против Похвистнева все нарастало, вероятно, еще и потому, что он, Фадеичев, поддерживал его, ставил в пример другим. Теперь он понимал, каким близоруким руководителем оказался, ограничив свою роль только сиюминутными интересами!
Не впервые приходилось ему думать о судьбе земли, но так серьезно, близко, сердечно — только сейчас. Земля не говорит, не жалуется, не спорит с людьми, которые вправе поступать с ней, как им подсказывает опыт поколений, наука, собственное разумение и те задачи, что диктуются обществом, его потребностями. Всегда ли и всюду ли мы благосклонны к природе? Не оказываемся ли в подчинении задачам мгновения настолько, что забываем заглянуть в предвидимое будущее? И не слишком ли беспечны, неизобретательны в годы стихийных бедствий, когда землю настигает засуха или дождливая, ранняя осень. Разводим руками, не думая, что сами создали условия для стихий. А что завтра, через десять лет? Что с другими поколениями, с грядущим, для блага которого надо работать уже сейчас?!
Передумав все это, Павел Николаевич потер ладонью лоб и глубоко вздохнул. Олег Иванович смирно сидел над своими бумагами и ждал продолжения разговора.
Дверь приоткрылась. Помощник сказал:
— К вам Похвистнев.
— Пусть войдет, — Фадеичев ничем не выдал своего настроения. Сидел, устало опустив плечи. Вот кого он хотел видеть сейчас меньше всего! Ну, раз явился…
Районный агроном с мгновенным испугом обернулся к двери и, боясь выдать себя, еще сосредоточеннее наклонился над бумагами. Все решено, все сделано. Фадеичев все знает. Олег Иванович считал, что перевод Геннадия Поликарпова уже предрешен. В этой истории сам он сыграл, пожалуй, не лучшую роль, но другого выхода при нынешней расстановке сил не видел. Единственный довод успокоить свою совесть.
Похвистнев вошел озабоченный, пожалуй, даже встревоженный.
— Чепе в хозяйстве, Пал Николаевич, — сказал он отрывисто и с ходу положил перед секретарем какую-то бумагу.
Брови Фадеичева поднялись.
— Ну и ну, — сказал он, прочитав первые строчки. — И крепко побил? Пьяный, что ли?
— Нет, не пьяный. Самой драки я не видел, — Похвистнев почему-то пожал плечами. — Пострадавший явился ко мне весь в грязи, пуговицы оборваны, на глазах слезы. Агроном, правда, тут же, в кабинете, предложил ему мировую, даже снизошел до извинения, но Джура — ни в какую! Рвет и мечет. Грозится подать в суд. Вот почему я до вас.
И тут Фадеичев, дочитав бумагу до конца, вдруг усмехнулся. Лицо его высветилось, и в глазах блеснул молодой задор.
— Вот так история! Надо же! — Секретарь обернулся
— Как вы считаете, Пал Николаевич, не ускорить ли дело с переводом агронома? Уедет — и все само собой уляжется. — Директор своим вопросом уже подсказывал нужный ответ. Намек Фадеичева он относил к кому-то другому, только не к себе.
— Не надо путать два разных события, Похвистнев, — холодно сказал Фадеичев. — Директору совхоза, который не использует навоз по прямому назначению и допускает, чтобы ценнейшим удобрением забивали овраги, такому директору одного простого выговора мало. Считай, что ты заработал самое серьезное взыскание. Какое — решим на бюро.
Вот так! Лобастой головой он подался к слегка отшатнувшемуся Похвистневу. Что происходит?!
— Ты дал команду спасти удобрения? Или только один Поликарпов сидит у тебя в печенке?
— Еще не успел. Но сегодня-завтра… сделаем.
— Заставь этого Джуру вилами поработать! До седьмого пота! Слышишь? Чтобы понял всю низость своего поступка — нет, преступления! Сам проверь! И непременно! Есть еще вопросы?
Сухой, жесткий тон секретаря совсем обескуражил Похвистнева. Вот это да! Ему же и взыскание. Ни за что ни про что. И проработка. И бюро! Что такое случилось с Фадеичевым? Похвистнев подозрительно глянул на районного агронома. Тоже мне дружок с камнем за пазухой. И почему ни слова о Поликарпове?..
Директор пошел к дверям.
— Ты кого хочешь вместо Поликарпова? — все тем же недовольным тоном в спину ему спросил Фадеичев. — Или сам возьмешься?
Вопрос получился обидный. Знали в райкоме, что директор не агроном. Намек на всевластие, что ли? Но Похвистнев проглотил и эту обиду. Остановившись, он сказал, почему-то понизив голос:
— Трест рекомендует мне Игумнову из Калининского. Если, конечно, не будет возражений с вашей стороны. И если Аверкиев отпустит.
— А Поликарпова куда? — Фадеичев спрашивал директора, а глядел на Нежного.
Но Олег Иванович давно разучился решать задачи С ходу, ему требовалось какое-то время на обдумывание. И в этот раз он еще не успел ответить, не успел согласно кивнуть, как Фадеичев сказал опять же с каким-то странным подтекстом:
— Да, конечно. С Аверкиевым любой агроном сработается. Умный и веселый человек. А вот Игумнова… Она работала у тебя?
— На отделении.
— Припоминаю. Там какая-то семейная драма была. Или ты сам ее уволил?
— Я ей помог перевестись, — пробурчал Похвистнев, уже не скрывая своей обиды от такого приема и тона. Чего вдруг Фадеичев взъелся на него?
— А ты подумай, подумай. Вопрос не без основания. Вспомни, какой по счету будет агроном? Вот то-то и оно. А навоз в овраги катаешь. И дело, если посмотреть внимательно… Многого ты не понимаешь, Василий Дмитриевич. Но это потом. С Джурой поговоришь сам, я тебе поручаю. Пусть другой раз соображает, что делает. Если думать не умеет, так вилами ему работать, вилами, а не фермой руководить! Пока посиди в приемной, мы тут с Олегом Ивановичем закончим разговор.
Похвистнев, сбитый с толку, вышел. Фадеичев поднялся, прошелся по кабинету, снова сел и мрачновато сказал: