Девять хат окнами на Глазомойку
Шрифт:
— Ты, говорят, зашибаешь? — спросил строго, по-начальнически.
Архип слегка покраснел и неопределенно пожал плечами.
— Смотри, Тяжелов, при машине — ни грамма! Сразу спишу. И никто не поможет. Заруби себе в памяти.
И только тут Архип почувствовал, как запоздало напугался: будь в огнетушителе хоть сто граммов — учуял бы, и тогда прощайся с добрым именем в первый же день. Магазинных ехидин он вспоминал тепло. Выручили…
Работать он начал осторожно и все думал об инженеровых словах. Смотри какие тут строгости: так уж и ни грамма!
Вскоре он увидел, как от сушилки пошли на обед, и тоже остановил машину. Шагал к дороге, не чуя ватных ног. Утомился, качало из стороны в сторону, словно моряка на берегу после долгого плавания.
— Ты чего невеселый? — участливо спросила Зина и взяла при всем народе под руку. — Не по душе ай как?
— Настоящее дело, понимать ли, — неожиданно для себя и как-то очень громко сказал Архип, но тут же запнулся, не без стыда вспомнив, как в городе приходил вечером и жаловался, чтоб не ругала супруга за подозрительный запах, потому как выпивал он от устатку, мотаясь по квартирам. И уже другим тоном добавил: — Мужчинская работа, Зинуха, она завсегда нелегкая.
— Ты ж у меня работничек, — пропела она и так ласково, так нежно обняла, что Борис Силантьевич и Лапин переглянулись. Вот это жена! И вздохнули.
У хаты больного деда впритык к ступенькам стоял председательский газик, на лавочке сидели и курили два кудринских старика, оба в потертых армейских фуражках. Окна настежь, в дверях показалась и опять скрылась озабоченная Настя.
За дедовой хатой у сарая без конца взлаивала и рвалась пестрой расцветки дворняга. И вдруг завыла, сперва коротко, вперемешку с лаем, потом долго и так страшно, что Марья Тимохина остановилась и перекрестилась. Дошли до крыльца и сгрудились. Беда в доме. Старики затушили цигарки, сняли фуражки и вошли в хату. За ними потянулись и другие.
Дед лежал на широкой кровати, строго вытянувшись, с тем застывшим выражением неземного бесстрастия, которое называют маской смерти. Фельдшер нервно собирал свой чемоданчик, гремел пузырьками. Настя подошла к покойнику, положила ладошку на глаза, прикрывая веки. Слезы катились по ее щекам. Вот и еще один…
— Даже самое сильное средство не помогло, — недовольно сказал фельдшер. — Совсем слабое сердце. Просто остановилось.
Он поднял повыше шприц с иголкой, словно хотел убедить: сделано все, что в его силах.
Савина еще не было, он находился в поле, где Митя косил траву. Все посматривали на инженера, но он совершенно не знал, что надо в таких случаях делать. И тогда выступил дед Силантий.
— Царство ему небесное и вечный покой, — сказал он торжественно. — Был мой сусед и добрым крестьянином, и хорошим солдатом. Был, да вот… Вечером похороним, земляки, ежели гроб доставят. Ну, а раз так, вот вы, однополчане, — он глянул на приезжих, что стояли с солдатскими фуражками на руке, — берите, значит, лопаты да на погост. С обеда народ пойдет, сменят и пособят. А ты, сынок, — сказал он шоферу, — катай с доктором в Кудрино и расстарайся, привези домовину,
Все подошли ближе, постояли, поклонились и потянулись к выходу.
Собаку отвязали, она вертелась теперь у крыльца, все норовила в дом, а когда ее отогнали, забежала с дворовой стороны, села на задние лапы и завыла, устало и безнадежно. Без хозяина… Выла и глядела на тусклые окна, на людей. Неужели и они не могут помочь?..
Обеденное время сократили, выгадали минуты для подмоги двум старым, что умаялись на погосте, и гуськом пошли к сушилке, которая уже попыхивала сытым хлебным духом.
Кончина самого старого жителя Лужков не нарушила рабочего дня, только все как-то призадумались, замкнулись. Был — и нет. Жил — и вроде не жил… Даже Вася Тимохин, заменивший около сушилки мать, хмурился и выпячивал губы, силясь понять мальчишеским умом, как странно и ненадежно устроена жизнь.
Архип тем временем запустил свою машину, волоком притянул от навеса скатку старой пленки, отслужившую срок, и теперь силился раскатать ее вдоль траншеи, чтобы удобнее натягивать. В одиночку никак не удавалось, и он тихо, но самыми сочными словами обзывал самого себя. Наконец заглушил трактор и пошел к людям. Хоть на полчаса кого-нибудь.
Но там лишних тоже не было, возьми одного — и нарушится порядок. Архип посуетился, сделал вид, что ищет какую-то деталь, и ретировался, чтобы не мозолить людям глаза. И тут он увидел на дороге двух стариков в фуражках; они тихонько шли с погоста в Лужки.
— До вас я, отцы, — сказал он. — Пособите маленько.
Строгие лица обернулись и укоризненно глянули на потного тракториста.
— У нас такое дело…
— Знаю, понимаю, — он прижал руки к груди. — На несколько минут. Не с руки одному, не осилю.
И деды пошли. Втроем у них вышло запросто, пленку раскатали, прихватили тросом посередине, потом по краям, Архип заехал на другую сторону бурта, потянул в одном месте, в другом. Маленько не рассчитал и надорвал пленку, но дело было сделано, после чего все трое сели и закурили. Затягивались молча и сосредоточенно.
— Воевали вместях? — спросил Архип.
— Всю войну в одном батальоне. Там пощадила, тут догнала.
И, ткнув окурки в землю, поднялись. Архип пожал им руки и, подумав, отогнал трактор на место у заправки. Все на сегодня!
Часам к восьми все сошлись около сушилки. Дьяконов приехал, из сельсовета секретарша. Домовину привезли, венок из еловых веток с десятком цветов ручной поделки. С поля вернулся Савин, он раньше других вошел в этот опустевший теперь дом. Покойника уже снарядили. Постоял, поклонился и, вспомнив мать, едва удержался от слез. Черед неминуемый.
Встретившись у сушилки с Дьяконовым, они потолковали о преставившемся соседе. Сергей Иванович вздохнул.
— Мертвые умолкают, живые работают…