Девять хат окнами на Глазомойку
Шрифт:
Когда ей чаще других повсюду стал встречаться Матвей Семенов, она откровенно пугалась его недвусмысленных обожающих взглядов, резко отворачивалась, а убегая, долго улыбалась про себя, и лицо ее загоралось нежным румянцем счастья. Этот Матвей был видным из себя мужиком и неплохим автомехаником, но выпивохой страшенным. Не всякая женщина рискнет связать свою судьбу с человеком, у которого суббота и воскресенье непременно в сплошном угаре, а ночевка под забором или в грязной луже где-нибудь на дороге — самое обыкновенное дело. Дусю, конечно, предупреждали, да она и сама прежде того видела, что такое хмельной Матвей. Но вот что достойно удивления: едва у них что-то такое началось, как Матвей
Ну, и договорились, конечно.
А вскорости поженились. И жили хорошо, пожалуй, так года полтора. И первенец у них родился, славный такой хлопчик. Все в совхозе прямо умилялись, когда видели Матвея с коляской. Усатое лицо его сияло добротой и любовью, как у всякого хорошего отца. Глаз с сыночка не сводил. Счастье-то какое!
Дуся и в это очень трудное для нее время работала удивительно споро, весело, семейный покой прямо-таки окрылил ее, энергии добавилось бог знает сколько, на все хватало. Она и тут, она и там. И дома с ребенком, и за коровой успеет, и на дальнее поле побежит, где свекольный комбайн остановился, и на партсобрании не сидит молчуном. А с лица улыбка не сходит.
Но пока бежала до краев наполненная жизнь, беда уже тихонько подбиралась к их дому.
На соседнее отделение неожиданно заявилась из города старая Матвеева любовь, да такая пригожая, с белой чистой кожей и с крашенной под червонное золото прической, что все оборачивались, встретив ее. Что с молодой бабочкой в городе сделалось! Матвей как увидел свою паву, так и рот открыл. Смотри-ка! Росла-работала здесь, так ее все совхозные парни к расхожим причисляли, всерьез никто не принимал, а тут явилась этакая артистка-недотрога. И откуда что взялось? Ходила по совхозу, толковала о хорошей городской жизни, но, как добавляла со вздохом, потянуло ее вдруг к папе с мамой в деревенскую тишь и вот приехала, чтобы остаться. Так и случилось. Устроилась она в бухгалтерии, где ее папа руководит. Матвей сперва было избегал встречаться, но стоило раз поговорить-постоять, так и прирос к ней. Влюбился по второму заходу, себе и близким на горе и удивление.
Каково Дусе? Мужа все чаще дома нету. И ночь прихватывает. Где, у кого? Вдруг увидели его уже под хмельком, еще раз, еще. Словом, старые замашки. Потом слух прошел, что укатил с Сонечкой в горы, и, хотя это стоило ему должности — директор за прогул тотчас перевел Матвея в электрики, — он и ухом не повел. Жена получает сто двадцать, коровка есть, с голоду не умрет. Дуся характер проявила, мужа в дом перестала пускать. Он заявлялся пьяный, изгулявшийся, окна бил. А у нее второй мальчонок к тому времени нашелся. Извелась-издергалась, в чем только душа держится. Но работы не бросала, и за работу ей упреков и в это время не было. Справлялась. Только старилась на глазах, за один год, кажется, три проживала. Им разойтись бы по-хорошему. Нет же, Матвей Семенов и к Соне своей похаживает, и дома нет-нет да ночует. Похвистнев сперва пригрозил полюбовникам, а потом без размышления взял да обоих и уволил. Для Сони — мелкая неприятность, а для Игумновой — горе горькое. На ее шее муженек оказался, да еще с любовницей.
Вот тогда Евдокия Ивановна и решила уехать.
Надо отдать должное директору: не противился, даже помочь обещал. Игумнову перевели в Калининский совхоз агрономом-плановиком. Слух прошел, что маму она к себе вызвала, чтобы хоть с ребятенками да по хозяйству помогла, а сама, конечно,
У него судьба совсем вышла плохая. Через полгода, что ли, после того, как Дуся уехала, шел Матвей от своей Сони в зимнюю пору, в слякотный и холодный декабрь, был, как обычно, пьяным-пьяный. Устал он, что ли, или уж очень перебрал, но только упал в придорожную канаву, заснул и уже не поднялся. Хоронить его Дуся приехала. Слезы текли по щекам, но не кричала, не причитала. А та, полюбовница Матвеева, даже из дому не вышла. Будто чужой кто умер.
Все это вспомнилось Василию Дмитриевичу, и он еще раз подумал, что удачней кандидатуры ему не отыскать. Только Игумнова.
Прежде всего, дельный человек, в какой-то мере знающий Долинский совхоз, а теперь еще ко всему и опытный плановик. Характером как раз такая, которая ему нужна: исполнительная. Уж если ей скажет… Звезд она с неба никогда не хватала, но и высокими проблемами, слава богу, не занималась. Это директору ни к чему.
Хватит и того, что у него самого голова варит. Идей всегда много, было бы кому исполнять их.
Не согласиться она не может, это выглядело бы сущей неблагодарностью. На отказ благодетелю своему Евдокия Ивановна просто не способна. Кто-кто, а Похвистнев сделал в свое время доброе дело — помог перевестись, дал машину, грузчиков, уберег от хамских наскоков мужа-пропойцы. К тому же он предлагает ей должность не плановика, а главного агронома, где и оклад чуть не вдвое, и квартира, и машина. Словом, блага, от которых человек не бежит. А уж Игумнова — тем более, все-таки двое детей да мать, а кормилица одна.
Что ему с Игумновой будет спокойнее работать — Похвистнев знал наверняка. Опыт у него на этот счет солидный. Недаром сменил за последние пятнадцать годов восемь одних только главных. Восемь ли? Нет, пожалуй, девять. Это если не считать нынешнего, Поликарпова.
Вот такие перемены назревали к лучшему, как считал Похвистнев. Он тихо сидел в машине, передумывая свои думы. От скольких неприятностей избавить себя!..
Когда проезжали мимо той самой лесополосы, где утром закусывали и отдыхали, Фадеичев вытянул шею и долго рассматривал живой, желтеющий боками овраг. И снова нехорошее что-то зашевелилось у него в груди, виноватым себя почувствовал, хоть не ихнего района земля. Не ихнего? Земля лишь условно на районы да области делится. Общая она для всего человечества, всем родная. Потому и больно за поруганную, где бы ты ее ни увидел.
Не оборачиваясь, он сказал Похвистневу:
— У тебя, дорогой мой, я видал нечто похожее. Хорошо помню. И белесые склоны, дождем смытые, и овраги, и луга испорченные. Напрасно ты призывал в свидетели Ивана Емельяновича. Он из скромности умолчал, не стал припоминать твои грехи. Твои! И мои тоже. Так что слова о нерадивых хозяевах в полной мере относятся и к тебе, хотя и окрещен ты передовым директором. Так я говорю?
Похвистнев наклонился вперед и тихо сказал прямо в затылок секретарю:
— Знаете, кто без ошибок, Пал Николаевич? Только тот, кто ничего не делает.
Фадеичев пропустил мимо ушей эту расхожую фразу. Никак не отозвался. Сидел, выставив свой накатистый лоб, и уже думал о том, когда и где ему лучше собрать руководителей хозяйств для разговора о земле. Да, о земле! Но — боже мой — он совсем забыл, что вот-вот уборка и цифра в сорок пять тысяч тонн зерна не даст ему отвлечься, не сумеет он поговорить о земле. Разве глубокой осенью?.. Уж больно все кругом закручено, никакой отдушины. А будущее беспокоит. Ох как беспокоит!