Дейр

Фармер Филип Хосе

— Бе-е-е! — блеет Чиб вслед изображению. — Бе-е! Шарлатан! Я никогда не буду плясать под твою дудку, Люскус, и не позволю тебе грести жар моими руками. Пусть я даже лишусь дотации!

Фон снова звонит. Появляется смуглое лицо Руссо Красного Ястреба. У него орлиный нос, глаза — словно осколки темного стекла. Его широкий лоб рассекает ленточка красной материи, стягивающая спадающие до плеч волосы. На нем куртка оленьей замши, на шее висит ожерелье из крупных бусин. Он выглядит настоящим равнинным индейцем, хотя Сидящий Буйвол, Бешеный Жеребец или благородный

Римский Нос выгнали бы его из племени пинками. Не то чтобы они были антисемитами. Просто они не могут себе позволить иметь в племени жеребца, который нагло лезет в улей, когда рядом пасется лошадь.

Урожденный Юлиус Эпплбаум, он стал Руссо Красным Ястребом в День Имен. Только что вернувшийся из лесов, возвращенных к первобытному состоянию, он теперь вкушает плоды разлагающейся цивилизации.

— Ну как ты, Чиб? Шайка интересуется, когда опять появишься?

— У вас? Я еще не завтракал, и мне надо сделать тысячу вещей, чтобы быть готовым к выставке. Увидимся днем!

— Ты мог бы здорово повеселиться этой ночью. Какие-то паршивые египтяне пытались подмазаться к нашим девицам, но мы размазали их по стенам.

Руссо исчезает, словно последний из могикан.

Чиб начинает думать о завтраке как раз в тот момент, когда раздается свист интеркома.

— Сезам, откройся!

Он видит комнату. Клубится дым, слишком густой и крепкий, чтобы кондиционер мог с ним справиться. В дальнем конце овоида спят на ковре маленькие сводные брат и сестра. Они заснули, играя в маму и ее друга, их рты открыты в благословенной доверчивости, они прекрасны, как могут быть прекрасны только спящие дети. Напротив их сомкнутых глаз застыл немигающий объектив, похожий на око циклопа-монголоида.

— Ну, разве они не прелесть? — говорит мама. — Крошки слишком устали, чтобы добраться до постельки.

Круглый стол. Престарелые дамы и рыцари собрались вокруг него, чтобы подвергнуть последнему дознанию туза, короля, даму и шута. Их единственная броня — жир, слой на слое. Щеки матери свисают, словно знамена в безветренную погоду. Ее морщинистые груди, вывалившись из выреза платья, подрагивая, растеклись по столу.

— Жующие коровы! — говорит он громко, глядя на их жирные лица, приподнятые зады, азартные шлепки по столу. Они удивленно, словно проснувшись, поднимают брови. О чем это, черт возьми, говорит сей сумасшедший гений?

— Твой мальчик и в самом деле медлительный? — спрашивает один из маминых друзей, и они смеются, прихлебывая пиво. Анжела Нинон, боясь пропустить свой черед и чувствуя, что мама вот-вот переключится на распылители, мочится ей на ногу. Они смеются над этим, и Вильгельм-Завоеватель говорит:

— Я сдаюсь.

— А я отдаюсь, — говорит мать, и все визгливо смеются.

Чибу же впору заплакать. Но он не плачет, хотя с самого детства его приучали плакать, когда ему плохо.

— Тебе сразу поможет, — говорили ему. — Погляди-ка на Викингов, что это были за мужчины! Но они плакали, словно дети, всегда, когда им было плохо.

Он не плачет, потому что чувствует себя, словно

человек, думающий о любимой матери так, будто она умерла очень давно.

Его мама давно уже погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любящая мать.

Потом она отказалась от него.

Канал 202, популярная программа: “Что делать матери?”

В семье, где все поют,

дела на лад идут 2

— Сынок, не ругай меня за это. Я делаю так, потому что люблю тебя.

Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет?! Вниз, в бездну этого жира! Исчезая по мере того, как становится толще!

— Сынок, ты можешь спорить со мной обо всем и сейчас, и позже.

— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет никакого права требовать, чтобы я захотел вернуть прошлое.

2

Из стихотворения Эдгара А.Гриста, канал 88.

— Ты меня больше не любишь!

— Что на завтрак, мама?

— На этот раз готовь завтрак сам!

— Зачем же ты меня звала?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко перед тем, как идти туда.

— Четырнадцатого, мама. Но тебе не надо туда ходить Зеленые накрашенные губы расходятся, словно гангренозная рана.

Она чешет свой напомаженный сосок.

— Ох, мне так хотелось там побывать. Я не хотела бы пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотации?

— Если нет — нас ждет Египет, — говорит он.

— Ах, эти вонючие арабы! — восклицает Вильгельм-Завоеватель.

— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали по причинам, по которым мы бы тоже стали кочевать.

Из неопубликованных рукописей дедушки:

“Кто бы мог подумать, что на Беверли-Хиллз засядут антисемиты?”

— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный круг. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и когда я уеду, все мои друзья останутся совсем одни. Я не поеду!

— Не плачь, мама, — говорит Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать. У тебя есть права.

— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то, конечно, тебе придется ехать, — говорит Завоеватель. — И я не стал бы винить Чиба, если бы он даже пальцем не пошевелил, чтобы получить эту дотацию. Не его вина, что не можешь сказать “нет” дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурные, а теперь требуешь от Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Тебе и этого мало. Ты транжиришь их быстрее, чем получаешь.