Дитя дорог
Шрифт:
Остальные дни недели прошли обыкновенно. В воскресенье, в мой выходной день, я взяла ключи, которые все время были у меня в кармане, и в обеденное время пошла к дому моего дяди. Я подошла к парадной двери, открыла ее большим ключом и вошла в дом так, чтобы меня было видно с улицы. Открыла окна, включила плиту и нагрела воду, в которой была картошка и зелень, которая у меня осталась. Вечером, перепачкав несколько тарелок, я положила их в раковину и пошла спать. На следующий день я попросила Марью Александровну передать, что не смогу
– Это очень плохо, у нас много больных, ты нам очень нужна. Но если ничего нельзя сделать, то оставайся с ними. Мы найдем тебе замену.
Я все делаю все, что нужно каждый день. Сижу в пустом доме. Мою посуду, которую я сама запачкала. Открываю и закрываю окна. Даже включаю патефон в библиотеке. Музыка. Проходят три или четыре дня. Вдруг стук в двери. Этот, наводящий ужас, стук прикладами в дверь. Я открываю.
– Где твоя семья? Где русские? Где твой дядя? Девочка, отвечай! Идем в жандармерию.
Они перевернули весь дом. Когда мы выходим, они забирают у меня ключи, все закрывают и опечатывают. Дом теперь под контролем полиции. Они вели меня под конвоем, как обычную преступницу. Даже связали мне руки веревкой. Засунули меня в камеру. Спрашивали каждые час-два:
– Где твоя семья? Куда они уехали? С кем они уехали? По какому мосту они перешли Днестр? Уехали ли они в Румынию или на восток, в Россию?
У меня был один ответ:
– Я ничего не понимаю. Я не знаю где они. Мой дядя болен тифом.
Они меня пытали. Давали мне пощечины. Толкали меня и, когда я падала на пол, меня не поднимали. Все время я была связана. Просила воды – смеялись. Мне не давали ни еды, ни воды. Я осталась в карцере без воздуха, без окна. Лежа на полу. Мне кажется, что прошло три дня и три ночи. Они мне угрожали, что убьют, если не расскажу им всю правду. Я все время им говорила:
– Я не знаю, куда они уехали, когда они уехали и по какому мосту они перешли Днестр. Я не имею ни малейшего понятия!
Это была правда. Мосты, которые вели в Бесарабию, были в разных городах. Два моста были в Ривнице и один в Тирасполе.
После трех ужасных дней и ночей я уже не могла встать с пола. Они пинали меня для того, чтобы я встала и села на стул перед ними. Но я не могла. Старший офицер зашел посмотреть на меня и решил мою судьбу. Я поняла, что это старший офицер потому, что у него были офицерские погоны, значение которых я не совсем понимала. Он наклонился ко мне, посмотрел на меня вблизи и увидел синяки. Он приблизил к себе мое лицо, и я прошептала:
– Немного воды….
Он протянул мне руку, но я не смогла встать. Он сказал:
– Поднимите эту девочку. Я хочу увидеть ее при свете.
Включили лампу «расследований».
– Вы с ума сошли? – говорит он. – Эта девочка, которая работает в больнице Балты переводчицей для армии. Ей нет цены! Десятки людей ждут ее в
С трудом я встала со стула, протянула руки, чтобы мне сняли веревки. Мои суставы были растерты и кровоточили. Я не плакала. Я сказала румынскому офицеру:
– Пожалуйста, перевезите меня в больницу. Я им нужна. Они позаботятся о моих ранах.
Он сам меня привез в больницу. Мы не обмолвились ни словом во время поездки. Когда я вышла из его черной машины, то увидела слово «Мерседес». Я думаю, что он был очень важным офицером. Он меня проводил до дверей больницы. Две сестры, которых я хорошо знала, встретили меня, быстро и аккуратно, чтобы не причинить мне боль, положили меня в кровать. Офицер пошел к главному врачу. Через несколько дней я вернулась к моему большому стулу у моего огромного письменного стола. На моем стуле прибавилось несколько подушек, учитывая все мои раны и синяки которые остались на мне от сапог жандармов. На моем столе были все формы перо и записка:
«Наша маленькая Таня! Мы тебя очень любим! С этого момента мы будем тебя оберегать.
Персонал».
Никто мне ничего не говорил. Главный врач зашел меня проведать. Протянул руку, поднял мой подбородок, посмотрел мне в глаза и сдавленным голосом сказал:
– Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы работать, девуля?
– Да, – отвечаю я. – А можно мне остаться спать тут? Я боюсь, что у меня не будет сил вернуться в гетто.
– Сколько угодно! Мы позаботимся, чтобы у тебя было здоровое питание. Ты выглядишь очень слабенькой.
Когда я осталась одна, я думала о своей жизни. Я поняла одну новую правду:
Я выросла.
48.
Конец лета. Беспокойство. На улице мало людей. Стараются не выходить. Базар закрыт. Крестьяне не приносят продукты из деревни. Яйца, овощи, мука – все исчезло. Мила готовит обеды почти из ничего. Мила все-таки ходит в деревню, но без меня. Мила привыкла крутиться между деревнями и у нее там много друзей. У нее, иногда, получается приносить что-нибудь. Я продолжаю ходить с Марьей Александровной в больницу через мост. Мы одни на мосту. Раньше там была большая суета. Люди переходили с одной стороны на другую и даже ссорились, кто пройдет первым.
Рувка исчез. Однажды утром, я встаю и смотрю в окно. На улице напротив моего окна разбросано много бумажек. Я выхожу, чтобы их собрать. Это были листовки с призывами. Кроме меня никто не осмелился пойти взять листовки и прочесть, что там написано, чтобы его не продали полиции. Люди на нашей улице смотрят в окна. Кто-то все-таки пошел и собрал листовки, когда наступила темнота. На следующий день мне рассказали, что эти листовки бросили на зрителей в единственном кинотеатре города. На них написано: