Дитя дорог

Перес Таня

Время шло. Мы уже начали забывать эту историю и занимались обычными вещами. Вдруг пришла повестка. День и час назначен! Началась суматоха. Марья Александровна всем занималась. Мила сидит возле меня и плачет. У госпожи Эсфирь тоже трагедия. Рувка пришел ночью и сказал, что советская армия уже близко и надо готовиться к наступлению. Шелли, между прочим, тоже имела право на место в этом поезде, но она не хотела оставлять свою маму. Старая дама, Фрида Борисовна, властная женщина, которая жила с нами в комнате, пророчила ужасные несчастья, которые могут произойти с поездом. С огромным интересом я села за стол и записывала каждое произнесенное ею

слово:

Первое. Советские самолеты разбомбят поезд – ничего от него не останется.

Второе. Поезд сойдет с рельс из-за партизан.

Третье. Не будет еды и питья и все дети умрут.

И вообще, зачем и куда ехать?! А может это на уничтожение?

После того как я записала все эти «милые и приятные» вещи, я прочитала их Миле, и мы как всегда расхохотались.

– Вы обе совершенные дуры! – говорит Мария Александровна. – Смеетесь от каждой глупости.

Но сама она улыбнулась. Между прочим, все ее предсказания исполнились с другими поездами в Румынии и Германии.

Пришел день. Мы решили пойти все вместе на вокзал. Рыженькая Верочка осталась с малышами и попросила ее:

– Никогда меня не забывай.

– Ни за что в жизни. – Говорит Верочка и утирает слезы.

Мы выходим в путь. Семь километров бездорожья. Грязь. Камни. Мы двигаемся медленно. Мне трудно. Много раз останавливаюсь.

– Может быть, нет? – говорю я. – Может быть, я останусь?

– Танечка… тут будут бои, дома будут гореть, как я смогу позаботится обо всех моих детях и о тебе. Как я смогу за ними уследить, когда начнут поджигать дома? Подумай сама, как я смогу взять на себя такую ответственность?

Эта фраза совершенно меня разбила. Только по прошествии многих лет, я смирилась с ее отказом. Мы продолжаем идти. Мила плачет всю дорогу. Все время она пытается засунуть мне в рот какой-то бутерброд.

– Кушай, кушай! Кушай, Танька. Кто знает, будет ли там еда?!

Я ничего не могу проглотить. Смотрю вокруг. Домики, которые я вижу, маленькие и несчастные. Мы выходим из города. Все уже выглядит как деревня. Потом дорога проходит среди не засеянных полей. Черная, жирная земля тянется как сирота под небесами. Без зерна, без надежды.

Когда мы пришли на железнодорожный вокзал Балты, там уже были толпы людей. Мы нашли себе маленькое местечко на скамейке. Мы сидим и держим друг друга за руки. Люди, которые там стоят и собираются ехать на этом поезде выглядят очень несчастными. Дым, шум, пыхтение. Поезд остановился. Я влезаю. Не смотрю назад. Оставляю за собой Балту и этих чудесных людей, которые мне так помогли и которых я так любила. Слезы.

51.

Сейчас я уже в поезде! Поезд старый, как все другие советские поезда. Вагоны неуклюже плетутся за паровозом, который плюется черными кусками и пышет как больной. В особенности, когда он останавливается. Мы сидим на деревянных скамейках в вагоне, который когда-то был вагоном третьего класса, без разделений. Все скамейки стоят спиной друг к другу. Проход очень узкий. С обеих сторон вагона «туалет». Обычно там все разбито и грязно. Из-за холода окна и ставни были закрыты. Света совсем не было, но немного все же пробивалось из разных щелей. Несмотря на темноту, люди беспрерывно бегают по поезду. Маленькие детишки и в моем возрасте. Все всех знают. Есть и такие, которые сидят и поют песни гетто. Грустные и слезливые. Иногда поют веселые песни на идиш. Мне было немного неприятно, что я не знала этого

языка и не знала этих песен. У меня тут не было ни знакомых и ни друзей. Я опять чувствовала себя очень одинокой в этом обществе. Даже в Любошевке, когда мы жили в полуразрушенном доме, меня игнорировали, потому что я была «гойка», или почти «гойка», там у меня была моя маленькая Анюта. Она обнимала меня, прилипала ко мне и мы чувствовали тепло и любовь. Я решила заниматься маленькими детьми. Тут было три вагона полные малышей. Их надо кормить, водить в туалет, садить на горшок, вытирать их личики мокрым полотенцем и гладить по головкам.

Еда была. На каждой остановке нам приносили большие бидоны с молоком, творог и хлеб. Все для малышей. Я их поила молоком, а другие кормили их творогом. Хлеб они совсем не хотели есть. Очень трудно было поддерживать чистоту без воды. Вода была только для питья, она стояла в больших кувшинах. В первые дни еще можно было справиться, но в последующие дни вонь стояла такая, что надо было открыть окна, но тогда становилось очень холодно. Я сама тоже не могла ничего есть из-за вони и депрессивного состояния, в котором я находилась.

Вдруг, во всем этом хаосе, я слышу чудесную мелодию! Кто-то играет на скрипке какой-то классический мотив, знакомый мне с давних времен, из тех счастливых дней, когда у меня был дом и очень музыкальные родители. Я иду на звук и вижу мальчика, моего возраста, может немного старше, невысокий. Он играет на скрипке с закрытыми глазами, без нот. Он кажется мне знакомым! Я его где-то видела. Вдруг его имя появляется совершенно ясно у меня перед глазами. Я подхожу к нему. Зову его очень громко по имени. Он открывает глаза, перестает играть, долго смотрит на меня.

– Это ты? Не может быть! Это ты?!

– Я тебя видела, я тебя видела давно, когда мы скитались по деревням. Я видела тебя играющим на скрипке в одном из дворов. Я не осмелилась подойти. Я знала, что это ты! Я не хотела, чтобы нас сравнили, тебя и меня. Я не знала, кем ты себя там представил. Там я была проходящей гойкой.

– Я тоже, Танечка! Я тоже был в таком же положении. Ты понимаешь? Ведь я – мальчик!

Я не понимаю. Он отставил свою скрипку в сторону, положил мне руки на плечи и спросил:

– Ты действительно не понимаешь? Ты знаешь, Таня, когда мы с тобой скитались по деревням, я очень боялся того, что они могут понять, что я обрезан. То есть… еврей! Я боялся за тебя. Если узнают что я еврей, то решат что и ты тоже. Тогда нам обоим будет конец. Я боялся и за тебя тоже, пойми! Ты понимаешь все это?

– Немножко, но все-таки мне было очень обидно, когда ты ушел и оставил меня одну на дороге.

– Где твои родители?

– Умерли. Оба. Все умерли. А где твои мама и папа?

– Папа в Сибири, а маму я потерял.

– Как потерял? Ты видел ее умершей?

– Нет, не видел. Мы ушли от конвоя. Маме было трудно ходить. Один человек побежал за мной. Я быстро убежал, держа свою скрипку у сердца, а потом когда я вернулся, моей мамы уже не было. Вот поэтому я один!

– Да и я. Совсем одинока.

– Теперь ты совсем не одинока, – сказал Гарик.

Гари Бертини стал знаменитым скрипачом и дирижером. Он выступал и в Европе и в Израиле. Наверное, ему не хотелось говорить о тех горестях, которые мы пережили в то страшное время. Теперь, когда его нет с нами, я решилась рассказать об этом. Он всегда был великодушным смелым и гениальным человеком. Гари сыграл очень важную роль в моей жизни.