Дочь Двух Матерей

Anita Oni

— Серебряно-синий, — ответила Паландора, всерьёз полагая, что говорит наугад.

— Так и есть. Значит, ты видишь.

Девушка вновь появилась. Она всё так же была похожа на Паландору — ту, преображённую Паландору, только теперь за её плечами на манер облака или невесомых крыльев шмеля-мотылька разливалось это сияние.

— Теперь и ты изменилась, — признала киана и указала, в чём именно.

— Вовсе нет. Это квинтэссенция моей души. Она всегда была со мной, просто раньше ты к ней не приглядывалась. Так она выглядит у всех тиани: по ней ты сможешь нас отличить от других. Только цвет у каждого свой. Он никогда не меняется. А цвета вашей ауры постоянно пребывают в движении — особенно если в вашей жизни происходят крутые перемены и вы приобретаете бесценный жизненный опыт. Сейчас твой опыт и твои цвета

говорят, что ты чем-то сильно огорчена. Но ты, видимо, не хочешь это обсуждать.

— Нет, почему же, — ответила Паландора, села рядом с подругой на низкий диван у окна и рассказала ей обо всём, что стряслось с ней в последние дни. Выговорившись, она впервые почувствовала себя хоть капельку легче, даже если тиани признала, что ничего не понимала в отношениях между имо. Она слышала, что имо как всякие высшие представители мира органики сходятся вместе, поскольку лишь так они могут обеспечить смену поколений, но дальше этого её знания заходили в тупик. Тиани, говорила она, не создают пары. У них не бывает детей. Они появляются из сути вещей — там, где их не быть не может (хотела бы Паландора понять, что это значит), и даже пол они выбирают из внутреннего мироощущения и предназначения.

В политических хитросплетениях Паланика разбиралась и того меньше. Она засыпала Паландору неожиданными вопросами, не имеющими отношения к сути её проблемы — скажем, почему она не могла выйти замуж за двоих сразу, чтобы никого не расстраивать, и как так вышло, что другие принимали такие важные решения за неё. Также её интересовали свадебные обряды имо и что, собственно говоря, менялось между двумя людьми после заключения брака, что делало эту процедуру столь необходимой. Паландора пыталась тактично отвечать, но довольно быстро устала, поскольку каждый ответ порождал массу новых вопросов. Наконец она сама предложила поговорить о чём-нибудь другом.

— Ты уже придумала имена озёрам? — спросила её Паланика. Киана вздрогнула, не поняла вопрос.

— Каким ещё озёрам?

— Ну как же, ты ведь сама сказала, что у вас три озера до сих пор без имён, с одними цифрами. И что они просят, чтобы им дали настоящие названия. Я, правда, не слышала, чтобы они просили. Их тиани говорят, им что так, что эдак хорошо. Но если озёра назовут, им хотелось бы узнать, как.

— Ах, этим озёрам! Нет. Я пока ещё не думала об этом, — призналась киана.

— Очень жаль. Я так рассчитывала услышать новые имена! Разболтала всем, что ты их назовёшь!

— Но почему я? — воскликнула Паландора. — Моё мнение ведь не имеет никакого веса в этом вопросе! Я, видите ли, даже не вольна выбирать, за кого выходить замуж — а ты мне говоришь про озёра!

— Но ты же дала мне имя, — возразила Паланика, — самое лучшее имя на свете! И теперь тиани трёх озёр желают с тобой познакомиться, чтобы ты сделала им такой же подарок.

— Только трёх? — опасливо уточнила Паландора. Она вдруг начала подозревать, что чрезмерная восторженность и впечатлительность Паланики присуща всем тиани. Тогда, если это так, сколько их ещё, посовещавшись друг с другом, пожелает обзавестись именами?

— С другими я пока ещё об этом не говорила. Но, если хочешь, я у них спрошу. Я знакома со многими тиани в этом краю…

— Пожалуйста, не надо, — поспешно ответила киана. — Не хочу показаться невежливой, Паланика, но я сейчас не вполне настроена общаться с таким большим количеством народа.

— Хорошо, — согласилась её подруга и вновь повторила, завинчивая разговор по кругу: — Ты, всё же, очень грустная. Это так печально, когда окружающие грустят. Скажи, если я могу чем-то помочь. Сейчас мне пора домой, но приходи ко мне в любое время — повеселимся! В прошлый раз мне было очень весело!

— Хорошо, — повторила вновь Паландора и, когда её подруга удалилась, подумала о том, как, наверное, легко и необременительно быть тиани. Куда лучше, чем имо! Тиани, во всяком случае, менее зависимы от общества, от семейных уз, от мнения других. Они — свободны…

Паландоре пришли на ум те далёкие народы северных джунглей, которые на протяжении истории совершали набеги и уводили целые деревни в рабство. Захватывали рабов на одном побережье и сбывали их на другом. Торговля людьми в Алазаре считалась беспрецедентной дикостью, которая никогда не имела место в эскатонской истории — не считая, разве что, северных

Блузкаттони, Даланду и Кинзантела, которые с присоединением к Эс'Карл-Тони были вынуждены оставить этот гнусный обычай. «И всё же, не получается ли так, что все мы, в любом случае, рабы?» — размышляла она. Дети — рабы своих родителей. Поначалу они зависят от них физически, после — материально, а всю оставшуюся жизнь ещё и духовно. Впитывают в себя их установки, опасения, страхи. Копируют их манеры. И вынуждены подчиняться их воле зачастую даже тогда, когда их виски трогает первая седина. Когда они сами обзавелись двумя-тремя такими же личными рабами, и на подходе уже рабы их рабов. Все родом из детства, а детство — оно беззащитно, не самостоятельно. Если бы можно было сразу родиться взрослым и готовым нести ответственность за свои поступки, тогда имело бы, пожалуй, смысл вести разговор о пресловутой свободе личности. У неё, Паландоры, допустим, родителей не осталось вовсе, и что же? Она перешла в собственность посторонней ей женщины. А Рэй принадлежал своему отцу. Что они могли с этим поделать? Оба юридически совершеннолетние, надменно свободные — а, по сути, в такой же кабале, как и тогда, когда они только делали свои первые шаги. И самое интересное заключалось в том, что чем выше социальный статус, тем сильнее затягивается петля на шее. Простолюдины думали, что всё наоборот — как они, должно быть, оказались бы удивлены, узнав, что, по сути, они куда свободнее знати. Они могут беспрепятственно отправиться на поиски лучшей доли в другие края и более не возвращаться в отчий дом. А ей пришлось бы поставить всех в известность, спросить разрешение у короля — и не факт, что она бы его получила. Да и ехать, честно говоря, она никуда не желала. Пэрферитунус был её домом. Паландора была привязана к нему душой и сердцем, и это единственное, что останавливало её от опрометчивых шагов, которых, — Творец тому свидетель, — она могла сделать массу. С её-то силами и возможностями. Девушка не просто жаждала свободы, такой, какою свободны, допустим, тиани, но свободы — на своих условиях. Только она была достаточно умна, чтобы понимать, что ни один из ныне царствующих эскатонцев её колдовские условия не примет.

И снова, и снова она спрашивала себя, что стряслось с Рэем? Почему он не давал о себе знать и не отвечал на письма? Получал ли он их вообще? Или Рэй от неё отказался? В конце концов, она фактически сама выбила из него признание — что, если причиной тому была не его робость, но заведомо малая заинтересованность в их отношениях?

Паландора не могла знать, что Рэя глодали не менее тревожные сомнения. Когда ему стало лучше, он неоднократно порывался ей написать. И всякий раз останавливал себя. «Что я ей скажу? — задавался он вопросом. — Ведь если она меня не любит, то я выставлю себя круглым дураком. А если любит — то размазнёй, тряпкой. Не сумевшим её защитить». Время притом было не на его стороне. Ничто не было на его стороне. К концу третьей недели осени, достаточно окрепнув для долгого путешествия, он возвратился домой — исхудавший, осунувшийся и бледный. Рэдмунд его даже поначалу не узнал. Тогда в его груди впервые зашевелилось сомнение: так ли он правильно поступил? Но, отбросив эту мысль, он проследовал за братом в его комнату — чтобы убедиться, что тот при своей слабости сумеет одолеть ступени башни.

— Покорнейше благодарю, не стоит менять сопровождать, — тихо сказал ему Рэй, как чужому.

— Не дури, малой, ты же еле на ногах стоишь!

— Я предпочитаю свалиться с лестницы, нежели иметь дело с тобой, — устало ответил он, чем определённо начал выводить Рэдмунда из себя. «Тьфу, холера, а мне ещё жаль его стало!» — подумал он. Но до комнаты всё же дошёл. Рэй откашлялся, сел на кровати, расстегнув плащ и постучав себя по грудной клетке. В упор уставился на Рэдмунда, который не торопился уходить.

— Зачем ты это сделал? — глухо спросил он брата. Рэдмунд ослепительно улыбнулся.

— Что именно?

— Ты знаешь, что. Зачем ты это сделал?

— Ах, это, — догадался он. — Ты сам-то как думаешь? Пойми, братишка, надо ведь совесть иметь. Допустим, папаша (на этом слове он нарочито усмехнулся, но уши его постыдно ожгло) имел неосторожность обещать тебе Рэди-Калус — пускай. Я лично смирюсь с тем, что нашим землям крышка! Но пустить под откос ещё и Пэрферитунус… Знаешь, за это Верховный король тебя по голове не погладит.