Доказательство чести
Шрифт:
— Значит, Тоцкий и Пьянков. Извините, ребята, проколы случаются у всех. До свидания.
«Придурок форменный», — пронеслось в голове Зелинского.
— Ребята! — застал их в дверях голос форменного придурка. — Дорога ложка к обеду! — Пащенко вскочил из-за стола. — Не в службу, а в дружбу. В прокуратуре двух здоровых мужиков найти — проще застрелиться. Помогите этот сейф к окну передвинуть, а?
Нет проблем. Сейф засыпной, но через минуту он был уже там, куда его просил переместить прокурор. Сержанты приняли устную благодарность и скрылись за дверью.
Пащенко криво
Глава 9
Времени у Меркулова имелось очень мало. Не больше пяти минут. За триста секунд нужно было получить от Пермякова ответы на три вопроса.
Какие прямые доказательства его вины предъявил ему Кормухин?
Кто из незнакомых людей выходил с ним на связь перед арестом?
Что должен сделать Пащенко?
Ответы оказались столь же коротки, насколько конкретны были вопросы.
Есть заявление Рожина и фальсифицированная аудиозапись, где будущий покойник договаривается со следователем о порядке и правилах сделки. Существуют и акты о вручении документов на дом в Сочи старшему следователю Пермякову.
В течение трех недель, предшествующих аресту, ему дважды звонил все тот же Рожин и, не упоминая мотивов, побуждающих его на такой шаг, просил о встрече. При последнем разговоре заинтригованный Сашка, не понимающий, о чем идет речь, пригласил Рожина к себе в кабинет. Следствие полагает, что именно эта встреча и принесла те плоды, которыми теперь руководствуются УБОП и комитет в лице Кормухина.
Наконец, последнее. Что должен сделать Пащенко? Да ничего. Ни он, ни его знакомый.
— Это о ком он, Вадим Андреевич? — поинтересовался Меркулов.
— О генпрокуроре, — отрезал Пащенко.
Ответ на последний вопрос говорил о том, что Антон Копаев и Пащенко теперь обязаны разбиться о стену. Хотя лучше было бы, конечно, ее проломить. Сашка явно хотел дотянуть до предъявления обвинения или, что не исключено, до суда. Там он все сделает сам. Пермяков не хотел, чтобы Пащенко и Антон взваливали на себя то, что не должны.
«Боже мой! — горько усмехаясь в душе, думал Антон, говоря с Пащенко. — Пермяков даже не догадывается о том, что я коп, который официально расследует его дело с другой стороны».
Пермяков лежал на нарах, закинув руки за голову, и смотрел в потолок Екатеринбургского централа, растрескавшийся от столетней угрюмости. За это время его десятки раз ремонтировали и забеливали, но проходил месяц, и трещины появлялись на том же месте. Ни Пащенко, ни Копаева Александр не видел со дня ареста, но сейчас, водя взглядом по морщинистой поверхности, он знал, что они еще ближе, чем были вчера.
Днем появился следователь Меркулов. Саша не раз слышал о нем, но встретиться им не пришлось. Меркулов задал всего три вопроса. На взгляд любого, кто сходил с ума за стенами этого заведения, могло показаться, что такая скудность является признаком отбывания номера вместо реальной работы. Однако Пермяков носил слишком потертый китель
Пермяков и сейчас не знал, зачем кому-то понадобилось подставлять его под удар. Если это сторонники Кускова, то зачем оно им нужно? Он и так предоставил в суд все, что требовалось для освобождения Штуки. Сашка подшил в дело документ, утаивать который не имел права — результат баллистической экспертизы. Тот самый, прямо указывающий на то, что огонь по «Мерседесу» Кускова велся с расстояния менее чем в один метр. Эта бумага не доказывала ложь сержантов, но и не подтверждала того факта, что это была принудительная остановка водителя, потерявшего контроль над ситуацией. А автомат — это вообще смех.
Кусков не помнил, что с ним было в тот вечер и последующую ночь. Это, разумеется, не алиби. Но не было и подтверждения, что стрелял он. Девчонка из стриптиза утверждала, что он весь вечер сидел в кабаке, пил без меры, а потом почти всю ночь был с ней. Сам Кусков не мог настаивать на этом, так как опять же ничего не помнил. Только теперь это лучшее подтверждение того, что он не лгал. Одно дело забыть, как ты стрелял в Эфиопа, и совсем другое — подробности своего настоящего алиби. Нужно быть полным идиотом, чтобы при таком количестве свидетелей и полном отказе Кускова пытаться обвинить в смерти Ефикова именно его.
Бройлерный следователь из районного РОВД от пассивной голодовки отощал до того, что на него без боли нельзя было смотреть. Гаишник, напротив, сбрасывать вес не собирался. Он торчал в СИЗО уже месяц и сам признавался, что потяжелел за это время килограммов на пять.
Наплевать на все было лишь тучному дядьке. Пермяков первое время пытался определить его возраст, но вскоре бросил это занятие. Через два дня совместного пребывания он не выдержал и нарушил порядок, известный ему, конечно, только понаслышке. Никогда не лезь ни к кому в камере с расспросами и не интересуйся ничем, кроме того, о чем тебе уже рассказали. Подобное поведение в неволе никогда не поощряется и наталкивает сокамерников на размышления. Однако к исходу второго дня Сашка пренебрег этим правилом. Он долежался на нарах до того, что затекла и онемела спина, потом сел и стал с хрустом разминать плечи.
Толстяк по-прежнему лежал и всем своим видом напоминал не арестанта, а часть интерьера. Александр присел на нары напротив, сунул в рот сигарету.
— Поговорить хочешь? — услышал он сквозь пелену дымка, вырвавшегося на волю.
— Неплохо было бы, — согласился Пермяков. — Мылом, пока мне не передали, вашим пользовался. Сигареты ваши курил. Чай крепкий, пока свой не получил, ваш пользовал. Знаю, что зовут Германом Ивановичем, что на конвой с прибором кладете и биографией Пушкина, судя по книге, увлечены. Не так мало для мимолетного знакомства, но ничтожно для совместного пребывания за решеткой. Еще у меня возникло такое чувство, что вы из тех, на кого можно положиться. Во всяком случае… — Он замолк и скосил взгляд в сторону.