Шрифт:
Андрей Битов
Доктор
Рассказ
Памяти Е. Ральбе
Солнечный день напоминает похороны. Не каждый, конечно, а тот, который мы и называем солнечным,- первый, внезапный, наконец-то. Он еще прозрачен. Может, солнце и ни при чем, а именно прозрачность. На похоронах прежде всего бывает погода.
...Умирала моя неродная тетя, жена моего родного дяди.
Она была "такой ж и в о й человек" (слова мамы), что в это трудно было поверить. Живой она действительно была, и поверить действительно было трудно, но на самом деле она давно готовилась, пусть втайне от себя.
Сначала она попробовала ногу. Нога вдруг разболелась, распухла и не лезла в обувь. Тетка, однако, не сдавалась, привязала к этой "слонихе" (ее слова) довоенный тапок и так выходила к нам на кухню мыть посуду, а потом приезжал Александр Николаевич, шофер, и она ехала в свой институт (экспертизы трудоспособности), потом на заседание правления общества (терапевтического), потом в какую-то инициативную группу выпускниц (она была бестужевка), потом на некий консилиум к какому-нибудь титулованному бандиту, потом сворачивала к своим
– я проборматываю это невнятное, несуществующее уже слово - втайне от себя самого...). И она ехала, потому что принимала за чистую монету и любила все человеческие собрания, питала страсть к знакам внимания, ко всему этому глазету почета и уважения, и даже, опережая возможную иронию, обучила наше кичливое семейство еврейскому словечку "ковод", которое означает уважение, вовсе не обязательно идущее от души и сердца, а уважение по форме, по штату, уважение как проявление, как таковое. (У русских нет такого понятия и слова такого нет, и тут, с ласковой улыбкой тайного от самого себя антисемита, можно сказать, что евреи - другой народ. Нет в нашем языке этого неискреннего слова, но в жизни оно завелось и к тому же почему все так убеждены в искренности хамства?..) "Понимаешь, Дима,- говорила она мужу,- он ведь сын Вахтанга, ты помнишь Вахтанга?" - И, сокрушенно вздохнув, она ехала. Желания ее все еще были сильнее усталости. Мы теперь не поймем этого - раньше были другие люди.
Наконец она возвращалась, задерживалась она недолго, исключительно на торжественную часть, которую во всем очень трогательно любила, наполняя любую мишуру и фальшь своим щедрым смыслом и верой. (Интересно, что они искренне считали себя материалистами - эти люди, которыми мы не будем; надо обладать исключительной... тоже невнятное слово,- чтобы исполнить этот парадокс.) Итак, она быстро возвращалась, потому что, плюс к ноге, страдала диабетом и не могла себе на банкете ничего позволить, но возвращалась она навеселе: речи торжественной части действовали на нее, как шампанское,помолодевшая, разрумянившаяся, бодро и счастливо рассказывала мужу, как все было хорошо, тепло... Постепенно прояснялось, что лучше всех сказала она сама... И если в это время смотреть ей в лицо, трудно было поверить, что ей вот-вот восемьдесят, что у неё - нога, но нога была: она была привязана к тапку, стоило опустить глаза. И, отщебетав, напоив мужа чаем, когда он ложился, она наполняла таз горячей водой и долго сидела, опустив туда ногу, вдруг потухнув и оплыв, "как куча" (по ее же выражению). Долго так сидела, как куча, и смотрела на свою мертвую уже ногу.
Она была большой доктор.
Теперь таких докторов НЕ БЫВАЕТ. Я легко ловлю себя на том, что употребляю готовую формулу, с детства казавшуюся мне смешной: мол (с "трезвой" ухмылкой), всегда всё было - так же, одинаково, не лучше... Я себя легко ловлю и легко отпускаю: с высоты сегодняшнего опыта формула "теперь не бывает" кажется мне и справедливой, и правильной - выражающей. Значит, не бывает... Не то, чтобы тетка всех вылечивала... Как раз насчет медицины заблуждений у нее было меньше всего. Не столько она считала, что всем можно помочь, сколько - что всем н у ж н о. Она хорошо знала не в словах, не наукой, а вот тем самым... что помочь н е ч е м, а тогда, если уж есть хоть немножко ч е м помочь, то вы могли быть уверены, что она сделает в с ё. Вот эта неспособность сделать хотя и чуть-чуть НЕ ВСЁ и эта потребность сделать именно СОВСЕМ ВСЁ, что возможно,- этот императив и был сутью "старых докторов, каких теперь не бывает" и каким она, последняя, была. И было это вызывающе просто. Например, если ты простужен, она спросит, хорошо ли ты спишь, ты удивишься: при чем тут сон?
– она скажет: кто плохо спит - тот зябнет, кто зябнет - тот простужается. Она даст тебе снотворное от простуды (аллергия всё еще была выдумкой капиталистического мира), а тебе вдруг так ласково и счастливо станет от этого забытого темпа русской речи и русских слов: зя-бнет... Что - всё правильно, всё в порядке, всё впереди... померещится небывалое утро с серым небом и белым снегом, температурное счастье, кто-то под окном на лошадке проехал, кудрявится из трубы дым... Скажешь, нервы шалят, что-нибудь, тетя, от нервов бы... Она глянет ледяно и проговорит: возьми себя в руки, ничего от нервов нет. А однажды, ты и не попросишь ничего, сунет в руки справку об освобождении: видела, ты вчера вечером курил на кухне - отдохнуть тебе надо.
И если бы некий наблюдательный интеллектуал сформулировал бы, хотя бы вот так, ей ее же - она не поймет: о чем это ты?
– пожмет плечами Она не знает механизмов опыта! Как она входит к больному!.. никаким самообладанием не совершишь над собой такой перемены! она - просто меняется, и всё. Ничего, кроме легкости и ровности,- ни восьмидесяти лет, ни молодого красавца мужа, ни тысяч сопливых, синих, потных, жалких, дышащих в лицо больных - никакого опыта, ни профессионального, ни личного, ни тени налета ее самой: со своей жизнью, охотной жизнью. Как она дает больному пожаловаться! она утвердительно спросит: очень болит? Именно - ОЧЕНЬ. Никаких "ничего" или "пройдет" она не скажет. В этот миг только двое во всем мире знают, как болит: больной и она. Они - избранные боли. Чуть ли не гордится больной
С прически я начинаю ее видеть. До конца дней носила она ту же прическу, что когда-то больше всех ей шла. Как застрял у девушки чей-то комплимент: волосы, мол, у нее прекрасные,- так и хватило ей убежденности в этом на полвека и на весь век, так и взбивалась каждое утро седоватая, чуть стрептоцидная волна и втыкался - руки у нее сильно дрожали,- втыкался в три приема: туда-сюда, выше-ниже и, наконец, точно в середину, всегда в одно и то же место - черепаховый гребень. Очень у нее были ловкими ее неверные руки, и эта артиллерийская пристрелка тремора: недолет - перелет (узкая вилка) - попал - тоже у меня перед глазами. То есть перед глазами у меня еще и ее руки, ходящие ходуном, но всегда попадающие в цель, всегда что-то делающие... (Это сейчас не машинка у меня бренчит - а тетка моет посуду, это ее характерное позвякивание чашек о кран: если она била чашку, что случалось, а чашки у нее были дорогие, то ей, конечно, было очень жаль чашки, но - с какой непередаваемой женственностью, остановившейся тоже во времена первой прически - она тотчас объявляла о случившемся всем кухонным свидетелям, как о вечной своей милой оплошности: мол, опять...- даже фигура менялась у нее, когда она сбрасывала осколки в мусорное ведро, даже изгиб талии - какая уж там талия!
– и наклон головы были снова девичьими... потому что самым запретным поведением свидетелей в таком случае могла быть лишь жалость - замечать за ней возраст было нельзя.) Мне и сейчас хочется поцеловать тетку (чего я никогда не делал, хотя и любил ее больше многих, кого целовал) вот при этом позвякивании чашек о кран.
Она сбрасывала 50 или 100 рублей в ведро жестом очень богатого человека, опережая наш фальшивый хор сочувствия... и дальше было самое для нее трудное, но она была человек решительный - не мешкала, не откладывала: на мгновение замирала она перед своей дверью с разностью чашек в руках становилась еще стройнее, даже круглая спина ее становилась прямой, трудно было не поверить в этот оптический обман... и тут же распахивала дверь и впархивала чуть ли не с летним щебетом серовского утра десятых годов той же своей юности: мытый солнечный свет сквозь мытую листву испещрил натертый паркет, букет рассветной сирени замер в капельках, чуть ли не пеньюар и этюд Скрябина... будто репродукция на стене и не репродукция, а зеркало: "Дима! такая жалость, я свою любимую китайскую чашку разбила!.."
Ах, нет! мы всю жизнь помним, как нас любили...
Дима же, мой родной разлюбимый дядя, остается у меня в этих воспоминаниях за дверью, в тени, нога на ногу, рядом с букетом, род букета - барабанит музыкальными пальцами хирурга по скатерти, ждет чаю, улыбается внимательно и мягко, как хороший человек, которому нечего сказать.
Значит, сначала я вижу ее прическу (вернее, гребень), затем - руки (сейчас она помешивает варенье); медный начищенный старинный (до катастрофы) таз, как солнце, в нем алый слой отборной, самой дорогой базарной клубники, а сверху по-голубому сверкают грубые и точные осколки большого старинного сахара (головы),- все это драгоценно: корона, скипетр, держава - все вместе (у нас в семействе любят сказать, что тетка величественна, как Екатерина),- и над всей этой империей властвует рука с золотой ложкой - ловит собственное дрожание и делает вид, что ровно такие движения и собиралась делать, какие получились (все это очень живописно: управление случайностью как художественный метод...).
Я вижу гребень, прическу, руки... и вдруг отчетливо, сразу - всю тетку: будто я тер-тер старательно переводную картинку и, наконец, задержав дыхание, муча собственную руку плавностью и медленностью, отклеил, и вдруг - получилось! нигде пленочка не порвалась; проявились яркие крупные цветы ее малиновой китайской кофты (шелковой, стеганой), круглая спина с букетом между лопаток и - нога с прибинтованным тапком. Цветы на спине пышные, кудрявые, китайский род хризантем; такие любит она получать к непреходящему своему юбилею (каждый день приносят корзину от благодарных, и комната тети всегда, как у актрисы после бенефиса; каждый день выставляется взамен на лестницу очередная завядшая корзина...). Цветы на спине - такие же в гробу.
В нашем обширном, сообща живущем семействе был ряд узаконенных формул восхищения теткой, не знаю только вот, в виде какого коэффициента вводились в них анкетные данные - возраст, пол, семейное положение и национальность. Конечно, наше семейство было слишком интеллигентно, чтобы опускаться до уровня отдела кадров. О таких вещах никогда не говорилось, но стопроцентное молчание всегда говорит за себя: молчание говорило, что об этих вещах не говорилось, а - з н а л о с ь. Она была на пятнадцать лет старше дядьки, и у них не было детей, и она была еврейка. Для меня, ребенка, подростка, юноши, у нее не было ни пола, ни возраста, ни национальности, в то время как у всех других родственников эти вещи были. Каким-то образом здесь не наблюдалось противоречия.