Доктора флота

Баренбойм Евсей Львович

В один из теплых майских вечеров, когда сквозь распахнутые окна в комнату с улицы врывались крики мальчишек, перезвон трамваев, а из общежития напротив слышались звуки патефона, Миша захлопнул учебник по глазным болезням, сказал:

— Не могу заниматься. Все время думаю о том, что пройдет несколько месяцев, мы разъедемся по медвежьим углам и о времени, проведенном в Ленинграде, будем вспоминать с тихой грустью и слезами на глазах, как о чем-то далеком, прекрасном и безвозвратно потерянном.

— А мы с тобой, два идиота,

сидим все вечера над книгами, чтобы удовлетворить тщеславие и получить пятерку? — продолжил его мысль Алексей.

— Конечно, — засмеялся Миша. — Потом станем жалеть, но будет поздно. — Он посмотрел на приятеля. — Отсюда какая мораль, пан Сикорский?

— Пошли в Дом учителя. Потанцуем часок.

Они быстро побрились, переоделись и вышли на улицу. Вчера Алексей получил письмо из Москвы. Миша не удержался, спросил:

— От кого?

Алексей нахмурился, он не любил расспросов, но ответил:

— От Геннадия. Он демобилизовался, учится в Московском университете. — И, помолчав, добавил: — Они переехали в Москву.

— А Лина?

— Что Лина?

— Замуж вышла?

— Не знаю.

— Наверное, не вышла, — словно бы про себя сказал Миша. — Написал бы тогда.

В танцевальном зале, как всегда, было много курсантов. Неожиданно Миша толкнул Алексея в бок.

— Смотри, твоя поклонница.

Напротив, у стены, действительно стояла и оживленно разговаривала с подругой Ада.

— Пригласим их обеих, — предложил Миша. — Ты ее, а я подругу.

Они танцевали весь оставшийся вечер и вместе пошли домой.

С этого дня Алексей по вечерам стал исчезать и возвращался глубокой ночью. О своем появлении он уведомлял, швыряя камешки в открытые окна. Миша спал крепко, и Алексею приходилось бросать много камней. Когда камни попадали в Мишу, он просыпался и отворял дверь. Открыть ее ключом снаружи было невозможно, потому что соседка всегда задвигала изнутри толстый засов.

Алексей молча входил, умывался, чистил зубы и ложился спать. Никаких рассказов о том, где он пропадает по ночам, но Миша догадывался, что он встречается с Адой. Сдержанность и немногословие Алексея обижали Мишу. Он считал, что нельзя дружить, ничего не рассказывая о себе. Но с Алексеем дело обстояло именно так. И с этим приходилось мириться.

В одну из ночей, когда Алексей пришел особенно поздно, Миша спросил его:

— У тебя что с ней, серьезно?

— Нет, — с готовностью ответил Алексей. — Сегодня был последний раз. Мирно и навсегда расстались.

— Правильно, — одобрил Миша. Частые отлучки друга были ему не по душе. — Три дня до глазных. Нужно успеть прогнать все по билетам.

На этот раз Алексей ложиться спать не спешил.

— Хочешь знать, меня все больше занимают мысли будущем, — неожиданно сказал он. — Близится окончание Академии. Большинство ребят озабочены, на какой флот и в какую часть попадут служить. Меня это мало тревожит.

Главное — к чему стремиться, какие цели ставить перед собой. Попросту говоря, ради чего жить. Без этого жизнь не интересна, лишена смысла.

— Существует абстрактная формула, годная для всякого порядочного человека, — жить, чтобы служить людям, отдать все силы и знания ради их благополучия и счастья, — ответил Миша, для которого любой философский разговор был интересен даже глубокой ночью. — Вероятно, это и есть то главное, чему мы должны посвятить себя как врачи.

— Но какую форму избрать для этого? По какому пойти пути, чтобы принести наибольшую пользу? Еще великий Пирогов говорил, что не лечебная работа, а организация обеспечивает успех оказания помощи раненым и больным. Пойти по административной линии? Или попытаться заняться наукой?

— Займись наукой, — посоветовал Миша.

— Характер у меня есть. Воля, вероятно, тоже. Способности? Не хочу обольщать себя. Не более, чем средние, — продолжал размышлять вслух Алексей. — В науке из таких корифеи не вырастают.

— Никто не знает, из кого что вырастет…

Утром пришел Алик и затеял с Мишей разговор о Фрейде. Недавно на лекции по психиатрии о нем упомянули вскользь, как о реакционном, враждебном истинной науке ученом. У Алика дома случайно оказалась книга Драйзера, напечатанная издательством ЗИФ в 1924 году. Он даже сделал из нее выписки и теперь показывал их Мише. Выяснилось, что Алексей тоже читал о Фрейде, но спорить сейчас с ребятами не стал, так как спор не входил в его планы. Сегодня день посвящен глазным болезням.

— Пан Сикорский — железный человек, — сказал Миша Алику. — Пойдем на улицу, не будем ему мешать.

В день экзамена у Алексея появилась странная язвочка. Сначала он не обратил на нее внимания. Она не болела, не саднила, но и не заживала. «Пройдет, — беспечно подумал он. — На мне, слава богу, все быстро заживает». Но когда миновало несколько дней, а язвочка оставалась такой же, как и в самом начале, Алексей забеспокоился. Он достал конспекты по кожно-венерическим болезням, которые аккуратно вел, учебник Горбовицкого, даже знаменитую поэму «Сифилиаду», в которой Семен Ботвинник изложил в стихах всю симптоматику болезни и за которую профессор, не спрашивая, поставил ему на экзамене отлично.

Все описанное в книге и конспектах, казалось, удивительным образом совпадало с его симптомами — плотность в основании язвочки, безболезненность.

«Чушь, бред, — повторял он, вспоминая хрестоматийные истории о студентах-медиках, успевающих за годы учебы переболеть в уме всеми болезнями, которые они изучают. — Вульгарная язвочка и больше ничего».

И все же страшная своей невероятностью мысль, что, может быть, он заболел этой кошмарной болезнью, ни на минуту не оставляла его. Наконец, не выдержав мучений в одиночку, Алексей сказал: