Долгий путь к себе

Бахревский Владислав Анатольевич

Богдан запрокинул голову. За много дней езды он наконец увидал его — небо над степью. И слезами застлало вдруг глаза. Ни с того ни с сего. Хоть бы облачко одно было на небе, но виделось Богдану — живое оно. То ли в глазах просверки, то ли это светоносная кровь бежит по невидимым жилам небесным.

Подождал Богдан, чтоб слезы с глаз осушил ветер, опустил голову, тронул мерина. И только теперь спохватился.

— Ты чего, старче, об орле давеча сказал?

Лирник тронул струны лиры.

Ой, як будешь ты королевну везти, Закричат орлы в чистом поли, Та засияють жемчуги на раздели…

— Нет, старче,

ты другое сказал.

— Есть и другая песня: перевешали ляхи многих казаков, вот орел и выглядывает из поднебесья храброе сердце, чтоб поведать о черной беде, чтоб зажечь то сердце огнем отмщения.

Богдан усмехнулся:

— Не то ты говоришь. Отомстить — дело немудреное. Прихватить в чистом поле самого Иеремию Вишневецкого можно. А наследник, глядишь, еще круче возьмет. Когда коня объезжают, с ним не церемонятся.

— Добыть волю для всех — орлиной зоркости мало, — вздохнул лирник, — и львиной отваги мало. Тут еще змеиный ум нужен. А где ж найдешь такого казака, чтоб в сердце его змея с орлом уживались?

— У Господа всяких людей вдосталь: дураков, умников, хитрецов, злыдней. Только нет и не может быть такого героя, чтоб один для всех волю добыл. За волю народом надо вставать. Всем и сразу. И не замахиваться, а бить. Ударивши, терпеть ответные удары. Все герои наши на колу жизнь кончили, потому что один — он и есть один. Для самых удачливых первое поражение становилось последним. А когда все встают, тогда дело другое. На всех колов не хватит.

Криница сверкнула им из балочки. Остановились. Богдан пустил коня и мерина пастись, а сам затеял варить кулеш.

Старик-лирник, опустившись на колени, напился из криницы.

— Как попью этой водицы, так будто десяток лет долой, — сказал, блаженно улыбаясь, отирая бороду. — Слышал я: криница эта особая. Будто бы стоял от этих мест неподалеку хутор и подрастала на воле дивчинка одна. Проезжие казаки на нее заглядывались, а чтоб подластиться, спрашивали ее, что, мол, тебе привезти из дальних краев. Для всех был у нее один ответ: «Привезите семян цветов. Пусть нездешняя красота на нашей земле приживается». Сад у нее был королям и королевам на загляденье. Вот она загулялась однажды в степи. Дело к вечеру, солнце зашло, и смотрит — горит-льется из балки свет Ей любопытно. Подошла поближе: ни дыма, ни огня. Степной незнакомый цветок распустился. Сбежала дивчинка в балочку, сорвала цветок не подумавши. И только сорвала — брызнули из цветка, как слезы, капли чистой росы. Брызнули, да не иссякли, встал на месте дивчинки серебряный столб воды, а потом угомонился, на землю лег — и зажурчала, засветилась под небом криница.

— Спел бы ты, старче, о казаках, — попросил Богдан.

— А чего ж не спеть? Слушай:

В Царьграде на рыночку Пьет Байда-казак мед-горилочку, Он пьет, Байда, не день, не два, Не одну ночку, не годиночку. Сладок мед казака не радует, На джуру казак поглядывает: «Джура, верен ты мне, как родная тень, Да таков ли ты будешь в недобрый день?» Царь турецкий чауша к Байде шлет, К Байде ластится и к себе зовет: «Слава, Байда, тебе, в сече ты невредим, Будь ты верным, казак, ятаганом моим. Подарю тебе дочь за старанье — Будешь первый пан на Украйне». — «Твоя вера, царь, распроклятая, Твоя дочка, царь, да ведь горбатая» Ой да крикнул царь: «Гей, мои гайдуки, Возьмите Байду под обе руки, Крепко-накрепко Байду вяжите, За ребро на крюк подцепите!» Ой,

висит Байда не день, не два, От заботы кругом идет голова. Стоном вражью сыть казак не радует, Он на джуру своего поглядывает, На джуру своего молодого, На коня своего вороного. «Джура, был ты мне, как родная тень, Ой настиг меня мой недобрый день, Ты подай-ка мне, джура, мой тугой лучок, А к нему подай острых стрел пучок, Я затеял царю подношение, Царской дочке его в утешение». Метил казак не зря. Первая стрела в царя, От второй стрелы царице Не сбежать, не укрыться, Третья — дочери, Чтоб в жены казаку не прочили, Получайте три дара За Байдову кару.

— Три дара за Байдову кару, — повторил Богдан, держа перед собой горящую веточку. — Сколько уж тому минуло, а помнят казака. Ты подумай только, лирник! От такого святого человека — такое собачье племя! Все Вишневецкие ныне цепные псы шляхты.

Богдан остругал палочку, помешал кулеш, дал ей остыть и попробовал прилипшие к палочке крупинки пшена.

— Готово! Посолить еще.

— Пусть получше упарится, — сказал лирник и поднял руку. — Тихо! Кто-то идет!

— Чего примолкли? — раздался голос. — Я не тать и не татарин.

Лирник улыбнулся:

— Ну, а коли мы татары?

— Были бы татаре, не орали бы на всю степь про казака Байду.

— Сдается мне, знакомый голос! — улыбался уже во весь молодой зубатый рот лирник. — Степан Головотюк.

К костру подошел детинушка.

— Доброе здоровье! — рокотнул басом. — Позвольте у костра вашего погреться. О, да у вас кулеш готов, с пленым кресо?

— С кресо пленым, — ответил старый лирник.

— А у меня варначка. Заблудила в степи, я и тюкнул ее по голове.

— Головотюк, ты и есть Головотюк!

— Янко! Эк тебя время выбелило. Совсем старый чудак стал, а голос тот же. Далеко тебя слышно.

Лирники обнялись.

— Керить хочу, — сказал Головотюк. — Тут суча — первая на всю степь.

Пошел к кринице, напился.

— Я кулеш сниму с огня, а ты, Янко, возьми в телеге акруту, — попросил Хмельницкий. — У меня стромух каравая, сковдин возьми, который помягче.

— А ты что же, по-нашему можешь? — удивился Степан Головотюк. — Язык лирников тайный.

— Не больно велика тайна. Жизнь проживешь — всему научишься, — сказал Богдан.

Хлебали кулеш одной ложкой, по очереди, под звездами. Костерок прогорел. Дотлевая, угли покрылись розовой пеленой, а звезды все разгорались по небесному ветру.

Богдан наелся быстро, ушел под телегу спать.

Друзья-лирники тихонько разговаривали между собой.

— Что слышно? Чем живется-можется православному народу? — спросил Янко, он, как старший по возрасту, был в разговоре заводилой.

— А что слыхать? Иеремия дотла село Горобцы спалил. Большое было село, богатое. Спалил, а землю перепахал… А еще слыхать, тот же князюшко зверя себе двуногого завел. Ванькой Пшункой зовут. Людей, как капусту, крошит.

— Мои вести не веселей твоих, — вздохнул Янко. — Лирника Искорку на кол посадили. Больно ляхов клял. Он и на колу их клял. Дух испуская, попросил напиться, да не проглотил воду, жолнеру в морду выплюнул.

— Господи! Искорка-то! Самый молодой из нашего брата.

— На рожон полез. Его пан подкоморий пригласил гостей потешить, а он и спел им. Стали увещевать, а он еще спел.

— Горячая голова. Правду с умом надо говорить. — Головотюк вытянул из пепелища живой красный уголек, подкинул его на ладони, бросил вверх и проследил за искоркой. — Мы с тобой на тех орлов похожи?