Долгий путь к себе
Шрифт:
Дверь, однако, не поддалась, но в следующее мгновение ее отворили, и перед Карыхом, сдвинув брови, объявился пан Громада, казак невероятно большой телом и со столь же невероятно малым умом.
— Э-э! — сказал пан Громада, не сердито, но и без намека на сочувствие.
— Тимоша Хмельницкого пан подстароста к столбу позорному привязал! Засечь грозится.
— Э-э! — пророкотал Громада и, став проворным, исчез в недрах дома.
В следующее мгновение полковник Иван Кричевский вылетел на крыльцо,
— Коня!
Возле позорного столба, у которого стоял Тимош, сиротливо толпилось человек двадцать. Людей согнали на погляд с пустынных полуденных улиц.
Ждали палача. Сам пан Чаплинский на казнь не явился, делом заправлял его джура.
— Отвяжи хлопца! — крикнул Иван Кричевский, влетая на площадь.
— У меня приказ.
— А у меня — полк!
Джура оценивающе поглядел на пана полковника и, кривя рот, цикнул на гайдуков:
— Развяжите!
В это время на площадь прискакал в сопровождении джур комиссар Войска Запорожского пан Шемберг. Он увидал Кричевского, пожал ему руку.
— Опять пан Чаплинский устроил самосуд. Благодарю вас, пан полковник, что не допустили истязания.
— Пан Хмельницкий — крестный отец всех моих отпрысков. Хорош бы я был, если бы проспал надругательство над его сыном.
Полковник сам проводил Тимоша до дома. Глянул на пьяную братию и только свистнул:
— Тимоша чуть не засекли у позорного столба, а они и ухом не повели. Кыш!
И чисто стало в доме.
— Ружья есть? — спросил Кричевский.
— Есть, — ответил Тимош.
— Заряди. Если кто сунется, Чаплинский или вся эта пьянь — пали. Я услышу, — глянул в посеревшее лицо Тимоша, обнял его. — Ничего, хлопец! Живы будем не помрем.
Легли спать в тот вечер рано. Иса перед сном все запоры, все щеколды проверил. Тимош зарядил три ружья и четыре пистоля.
Степанида, старшая, долго молилась, потом пришла к Тимошу, взяла один пистоль в свою девичью светелку.
— У нас ведь тоже окошко!
— Зря слуг прогнали, — сказал Тимош мрачно.
— От пьяного сброда проку немного, — возразила Степанида. — Спите. У меня сон чуткий. Если что, разбужу.
Тимош и Иса легли не раздеваясь.
— Мало тебе своих забот, — вздохнул Тимош. — За чужие дела жизнью рискуешь.
— Нехорошо сказал! — вскочил Иса с постели. — Я на твоего отца ружье поднял, а он меня простил и в свой дом, как сына, взял. Ты мне — брат. Беда твоего дома — моя беда. Спи, я покараулю.
— Давай вместе покараулим.
— Вместе нельзя. Под утро сон обоих сморит. Утро — самое ненадежное время.
Тимош лег. Иса сел на пол под окном.
— Так
— Спи! — и вдруг по-кошачьи вскочил на ноги. — Слышишь?
Тимош поднялся.
— Подъехали будто бы?
Крадучись подошел к стене, взял ружье.
В ворота несильно и негромко постучали.
— Пойду спрошу, — сказал Тимош.
— Нет, я! Я — чужой. В меня не будут стрелять.
— Тебя подстрелят, что я отцу скажу? Здесь стой, чтоб в окно не полезли.
Вышел во двор.
— Кто?
— Я, сынку!
— Отец! — Тимош кинулся к воротам. Засов застрял, Тимош кряхтел, пыхтел. И наконец руки у него беспомощно опустились. — Открыть не могу.
Тут выбежал из дому Иса, выбил топором клин, который он для пущей прочности загнал в скобу.
Ворота распахнулись. Отец, шевеля вожжами, завел телегу.
— Живы?! — размахнул руки, будто крылья, принимая под них и Тимоша, и Ису. — Вижу, дружите. Спасибо вам!
Выбежали из дому Степанида, Катерина, Юрко.
— Где же работники? — спросил Богдан.
Тимош прикусил губу.
— Какие сами ушли, каких пан Кричевский прогнал, — объяснил Иса. — Они только скот переводили, ели да пили.
— Ладно, — махнул рукой Богдан. — Распрягайте, хлопцы, мерина. Коня моего накормите-напоите. А мы пойдем с дивчинками свет зажжем, чтоб гостинцы видней были.
Дочерям привез Богдан платья, ленты, платки. Тимошу и Исе подарил стамбульские пояса, по двенадцать польских дукатов каждый. Юрко шапку бархатную, красную, да клетку с заморской золотой птицей. Всему дому радость!
— Чаплинский здесь? — спросил Богдан.
— Давно приехал, — ответил Тимош. — У него теперь жена новая.
— Какая-такая жена? — встрепенулся Богдан. — А где же…
Не договорил, помрачнел. Потом вдруг засмеялся.
— Засудили нас, Тимош. Отняли хутор. Да что Бог ни делает — к лучшему. Не до хутора теперь, не до хозяйства. Чтоб о хуторах думать, сперва жизнь нужно устроить, да не для нас с тобой, а всю жизнь.
Тимош слушал, затая сердце. Отец говорил с ним, как с казаком. Темное лицо парубка просияло.
— Да мы — хоть завтра! Да мы их — в капусту!
Богдан положил тяжелую руку на плечо сына, улыбнулся.
— Ого! Есть на что опереться старому батьке. — И поглядел в глаза. — Ни, Тимош. Ни! Не завтра, не послезавтра, в урочный час.
И снова дом превратился в улей.
Богдан приглашал казаков, угощал, песни пел, словно выиграл дело.
Через неделю проводили в Крым Ису. Уезжал Иса радостно, но глаза его были полны слез.
— Эх, Тимош! — прижал он к груди друга. — Бога буду молить, чтоб послал нам общего врага. Пусть самая тяжкая война, только бы не друг против друга.