Дом на Монетной
Шрифт:
Женщина энергично встряхнула головой, взмахнув коротко остриженными волосами, и замолчала. Поклонилась, одернула черное строгое платье с глухим воротом и пеной кружев у ворота. Еще раз поклонилась. Рабочие молчали. Ни возгласа, ни аплодисментов. Тишина глухая и враждебная. Женщина беспомощно прижала руки к груди и быстро прошла к выходу, сопровождаемая студентом, пытавшимся ее успокоить.
Мария Петровна настороженно всматривалась в лица рабочих. Подтверждались самые худшие опасения — рабочие уверовали в новоявленного «пророка» Гапона, священника пересыльной тюрьмы.
Стоял
В Петербурге события развивались стремительно. С Путиловского уволили всех членов Гапоновского клуба. И тогда Гапон повел себя удивительно — предложил забастовку; к путиловцам присоединились другие заводы. Гапон растерялся— он не предполагал такого размаха, но все еще держался. И вдруг разнесся слух о хождении к царю, о петиции. Рабочих отговаривали: о каком хождении к царю может быть речь? Но за петицию держались крепко. Все чаще говорил об этом и Гапон. Петиция родилась! Ее обсуждали на многих заводах. Сегодняшним вечером ее должны принимать здесь, в Геслеровском переулке, ждали Гапона. В Геслеровский по заданию Петербургского комитета пришли большевики, среди них и Мария Петровна. Положение сложное — даже наивное стихотворение «Мы — бедные пчелки», которое обычно так хорошо принималось, и то слушать не стали. Очевидно, и здесь углядели политику.
В просторной комнате, заставленной длинными скамьями, чадили керосиновые лампы. Света в городе нет — забастовка! Старики путиловцы в старомодных суконных костюмах, пахнувших нафталином, начищенных до блеска сапогах с калошами заняли первые места. На жилетах толстые медные цепочки. Часов нет, но цепочка должна быть непременно. Здесь и женщины. Старые. Морщинистые. Руки с заскорузлыми пальцами сложены на коленях. Из-под белых праздничных платков выбивались седые пряди. Лица озабоченные. Душно. Накурено. За стариками и женщинами — молодежь. Один к одному. Стояли не шевелясь, негромко перешептываясь.
Марию Петровну, задыхавшуюся от жары, прижали к стене. Тишина была неестественной на таком многолюдном собрании. Ждали слова Гапона. Он сидел во втором ряду, обхватив тонкими нервными пальцами простой крест, с возбужденно горящими глазами. Пухлые губы вздрагивали. Гапон молился.
Рабочий с Семенниковского завода, сопровождавший
— Пора! Иди! — чуть слышно сказала Голубева.
В успех она не верила, но хотелось использовать последнюю возможность и отговорить рабочих от безумного шага. Ей, интеллигентке, сегодня выступить не дали бы.
Рабочий растолкал толпу, пробрался к красному углу, увешанному царскими портретами и иконами.
— Друзья! Товарищи! — негромко начал он.
— Долой! Мы — не товарищи товарищам! — зло прервали его с первых же слов.
— Политики ни-ни! За политику в Сибирь! — поддержали его старики. — Нам нужно поговорить с царем, раскрыть ему правду.
— Друзья! Напрасно это делаете! — Рабочий поднял руку, требуя тишины. — Послушайте меня… Прогнать всегда успеете.
Кто-то засмеялся. Возбуждение стало спадать.
— Неужели вы думаете, что шайка придворных чиновников, губернаторов и жандармов добровольно откажется от своих прав, от своей власти, богатой и сытой жизни?1 Ведь все эти богатства награблены у рабочих и крестьян. Царь Николай Второй…
— Царя не тронь! Не тронь царя! — взвизгнула старуха, отстранив от себя мальчика, которого она держала на коленях.
— Свободу можно завоевать только оружием… — Оратор наклонился и внятно закончил: — Освобождение рабочих стало делом самих рабочих. Разве вы не видите, что в город стягиваются войска из Пскова, Нарвы и Кронштадта? Солдаты греются у костров, пьяные казаки заняли все мосты и окраины.
— Разве так должен готовиться царь к встрече с народом?! Свободы вы не дождетесь ни от попов, ни от царя!
— Долой! Христопродавец!
— Гони смутьяна!
— Бей!
Шум и злые выкрики оглушили Марию Петровну. Толпа неистовствовала. Старики стучали палками по полу, парни возмущенно взмахивали руками, женщины голосили. К оратору придвинулись несколько дюжих парней, схватили, приподняли и понесли к выходу. Под оглушительный вой с размаху вышвырнули на улицу.
— Наше спасение в одном — ни красных знамен, ни революционных песен, ни ораторов, — заговорил старик, привстав в первом ряду. — Нам политика ни к чему! Царя-батюшку не будем гневать. Пойдем миром, расскажем правду, которую от него скрывают заводчики и министры…
Толпа слушала одобрительно, хлопала. Кричала. И разом смолкла. Мария Петровна увидела, как разомкнулись стоявшие в проходе, и на середину комнаты вышел Гапон. Низко поклонился портрету царя, висевшему в золотой раме, благословил толпу. Заговорил высоким, срывающимся голосом:
— Братья по Христу, братья по крови! У нас одно желание — добыть свободу, добыть правду России! И ради этого мы пойдем на святое дело, на подвиг. Завтрашний день, когда мы, дети царя, раскроем правду, будет днем пробуждения из мертвых. Возврата к прошлому нет! — Голос Гапона задрожал, лицо побледнело еще больше. — Но идти нужно. Я писал письмо министру внутренних дел Святополк-Мирскому, что шествие наше мирное, что оружия мы не возьмем! Да и зачем оно? Мы будем просить царя, а не угрожать ему!