Дом на Монетной

Морозова Вера Александровна

— Курить нельзя! — Мария Петровна забрала папиросы. — Пожалуйста, и спички…

— Ах да… Солдаты охотились за оружием. Ну, рабочие, смекнув, попрятали все в станки, а те шуровали в инструментальных ящиках… Здорово помогли ученики. Пока мастер с солдатами обшаривали станки, салака уже тащила оружие крановщикам, а они рассовывали его по балкам… Смеху… Крановщики под самым небом, солдатам шуточки отпускают. Офицерик попробовал взобраться на кран — кишка тонка…

— А мастер?

— Дрянь… Из царских пирожников. —

Великан заметил недоуменный взгляд Марии Петровны и пояснил: — Из тех, кто входил в депутацию после Кровавого воскресенья. Долго, шкура, скрывал, что у царя побывал, стыдился. Приперли, так рассказал, как под охраной Трепова возили их в Царское Село, как в Александровском дворце из внутренних покоев изволил выйти государь, как милостиво простил убитым и сиротам их вину, как встретили его низкими поклонами. — Великан, словно псаломщик, гнусаво закончил: — «Я верю в честные чувства рабочих и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословись, принимайтесь за дело вместе с товарищами и да будет бог вам в помощь».

— На заводах панихиды служат… Вот вам прокламации для путиловцев. И особенно следите за дружинами. Оружие может быть любое — бомбы, револьверы, ножи, веревочные лестницы, колючая проволока против казаков и тряпка с керосином для поджога! Так настаивает Владимир Ильич.

Мария Петровна проводила рабочего, еще раз подивившись его богатырскому росту.

Весь день не закрывалась дверь в квартиру на Монетной. Рабочие. Студенты. Курсистки. Приносили динамит в поясах, и по комнате расползался сладковатый миндальный запах, запалы к бомбам в хитроумных жилетах, желтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями — бомбы. На черном ходу топтались кухарки с интеллигентными лицами, в широких корзинах передавали последние листовки Петербургского комитета РСДРП.

Голубева принимала оружие. Столовой, самой просторной комнаты, оказалось недостаточно. Пришлось запрятывать взрывчатку в детскую. Работа требовала большой осторожности. А оружие все прибывало.

Прихватив ящик с браунингами, Мария Петровна направилась к мужу в кабинет. Василий Семенович лежал на кожаном диване. Глаза его напряженно следили за женой. Она поцеловала его в лоб и начала выкидывать книги, чтобы освободить место для ящика. Уловив его умоляющий взгляд, сказала:

— Теперь скоро — осталось перевезти взрывчатку из мастерской гробов.

Василий Семенович застонал, расстегнул ворот рубахи. Больной. Нервный. Он так боялся ее ареста. Марии Петровне было жаль мужа, но сделать она ничего не могла.

— Маня, давай поговорим спокойно: дело не в том, что мы с детьми живем на пороховом погребе, который ты устроила из нашей квартиры. — Василий Семенович привстал, не снимая мокрого полотенца с головы. — Оружие повлечет новые жертвы, новую кровь…

— Ты обложился манифестами

и веришь этой галиматье! — рассердилась Мария Петровна, швырнув на письменный стол газету с правительственным сообщением.

— Разве слова Николая — ложь?! Почему такое предубеждение?! Вслушайся! — Василий Семенович трясущимися руками поправил пенсне и начал читать: — «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная — его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться настроение народное и угроза целости и единству державы»… — Василий Семенович помолчал и мягко заметил: — Этим словам нельзя не радоваться, как и настроению царя.

— Совсем как у Салтыкова-Щедрина: «Ведь мы как радуемся! И день и ночь, и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатью! Только и слов: слава богу! Дожили! Ну и нагнали своими радостями страху на весь квартал!» — Мария Петровна гневно взглянула в глаза мужу. — Расстрел демонстрации после манифеста о так называемых свободах личности! Черная сотня, набранная из полицейских и торговцев! Приказ Трепова: «Холостых патронов не давать!» — всего этого тебе мало.

— Но кровь народная, кровь…

— Будем вооружены, так и крови меньше прольется! Третьего дня прошлась с девочками по городу. Смотрю — у манежа распахнуты настежь ворота, густая толпа валом валит. Пробилась и я. Глазам не поверила: по стенам развешаны портреты Желябова и Софьи Перовской… А в центре пьяные черносотенцы из револьверов стреляли по этим портретам! Из героев сделали мишени! Кто не попадал из револьвера, тот подходил и плевался, выкалывал ножом глаза… Можно было такое выдержать? Бандиты! Полетели камни, бутылки, началась потасовка, и влепили же им!

— А полиция?!

— Полиция, конечно, защищала! — Мария Петровна прошлась по кабинету и устало закончила: — Ты уповаешь на манифест, — нет, мирно с царизмом не договоришься.

В дверь зазвонили. Мария Петровна поспешила в прихожую.

Респектабельный господин в дорогой енотовой шубе снял цилиндр, протянул руку Марии Петровне. Положив на зеркальный столик мягкие замшевые перчатки, не раздеваясь, прошел в столовую. Осмотревшись, неторопливо и бережно вынул из карманов бомбы и, скинув шубу, снял жилет с динамитом.

— Ну, как дела, Мария Петровна? — спросил он мягким низким голосом, проведя холеной рукой по усикам.

— Идут! — Мария Петровна вынула синюю книжечку, подсела к Буренину. — Вот полный отчет.

Буренин, пощипывая усики, принялся быстро делать пометки. На высоком лбу обозначились морщины. Тонкое красивое лицо с аккуратными усиками и бородкой стало настороженным. Черный костюм оттенял белую до синевы манишку с высоким стоячим воротником и широким галстуком.