Друзья встречаются
Шрифт:
Вот и сейчас, только мельком взглянув на Никишина, матрос учуял его душевную сумятицу и, ласково стиснув его плечи, сказал весело:
– А ну, не порть погоду!
Рука его, обнимавшая плечо Никишина, была горяча и сильна. Он протянул её Никишину:
– Бывай здоров, браток! Может, ещё свидимся! Не сдавай, смотри, держись до последнего!
Он крепко стиснул руку Никишина и сильно тряхнул её.
– Эй там, выходи!
– закричал от двери озабоченный
Батурин отстранился от Никишина и вышел в коридор. Там уже толкалось десятка три заключенных из других камер. Надзиратели и конвой окружили их и вывели во двор. Скоро набралось больше сотни заключенных.
Никишин, припав к окну, видел, как выстраивали заключенных в две шеренги, как бегал меж рядами суетливый Шестерка, как по одному заковывали их в кандалы.
Потом открыли ворота, и партия вышла на улицу. Никишин в последний раз поймал взглядом широкую спину матроса - створки ворот сомкнулись.
– Куда их?
– тревожно спросил кто-то возле Никишина.
Вопрос остался без ответа. Никто из заключенных не знал, куда и зачем увели их товарищей. Не знали этого и сами кандальники. Ослепленные солнцем, грязные, измученные, шагали они, звеня железом, по столице Северной области. На стенах домов и заборах темнела отпечатанная крупным шрифтом декларация Верховного управления Северной области, возвещавшая «восстановление всех попранных свобод» и «установление прочного правопорядка, обеспечивающего беспрепятственное удовлетворение хозяйственных и духовных нужд граждан».
– Беспрепятственное, - пробубнил Батурин, щурясь издали на воззвание.
– Выходит, что наша духовная нужда кандалов требует!
Он широко ухмыльнулся и тряхнул кандалами, как флагом на демонстрации. Он и в самом деле считал эту прогулку в кандалах по городу демонстрацией. И выходило, по-видимому, так, как он полагал.
Сначала прохожие молча провожали партию взглядами, но чем дальше она двигалась, тем менее сдержанными, становились прохожие. Многие, не довольствуясь молчаливыми взглядами, поворачивали вслед за партией. По городу распространилась весть об отправке неведомо куда большой партии заключенных из тюрьмы. Сбежались родственники и знакомые кандальников. Женщины, торопливо накидывая на ходу платки и тяжело дыша, выбегали из ворот. Они спешили следом за медлительной звенящей процессией к Соборной пристани. Их уже набралось втрое больше, чем арестантов, и с каждой минутой толпа росла.
– Кого это ведут?
– спрашивал востроносый подросток-рассыльный, приподнимаясь на цыпочки, чтобы разглядеть процессию.
– Большевиков ведут, - разъяснял узкогрудый чиновник с седой бородкой.
– Большевиков, молодой друг!
«Молодой друг» оглядел недоверчиво бородку чиновника и, выпалив: «Козел, кислая шерсть, бе-е-е!», нырнул в толпу.
– Худые какие, - жалостливо покачала головой баба с кошелкой, - косточки светятся!
– Пожалей, пожалей, дура!
– пробасил желтогривый дьякон.
– Они, христопродавцы, немца тебе за это на шею посадят!
– Сволочи!
– бросил злобно маймаксанский рабочий.
–
– спросил бритый субъект язвительным тенорком.
Рабочий обмерил его взглядом с ног до головы и, усмехнувшись, проворчал:
– А что? Шапка, видать, загорелась?
Над толпой стоял сдержанный гул. Конвоиры беспокойно оглядывались и плотней стягивали кольцо штыков.
На Соборной пристани арестантов согнали к самой воде и окружили густой цепью солдат. Другая цепь вытянулась у спуска к пристани, сдерживая толпу. Между двумя цепями лежала пустынная вымощенная булыжником площадь.
Толпа жадно следила за прижатыми к воде арестантами. Одна часть толпы злорадствовала, другая молча и угрюмо тянулась к сжатым в кольцо солдат кандальникам. Сначала их соединяли с кучкой людей у воды только невидимые нити сочувствия и горя, но, по мере того как шло время, толпа стала, глухо гудя, напирать на цепь солдат и издали перекликаться с арестованными. Женщины, с заплаканными глазами, лезли прямо на штыки, и одна из них прорвалась. Тяжело дыша, придерживая одной рукой грудного ребенка, а другой головной платок, она опрометью бежала по камням, стараясь поскорей пересечь пустынную площадь. Следом за ней, держась за юбку и задыхаясь, бежал мальчонка лет шести. Он не поспевал за матерью и на бегу испуганно всхлипывал. Наперерез женщине бросились офицер и двое солдат. Все пятеро были отчетливо видны с приподнятого над пристанью угора. Они спешили изо всех сил, и толпа затаив дыхание следила за ними.
Женщина что-то кричала на ходу, но никто не мог разобрать её слов. Мальчонка, запнувшись о камень, упал и громко заплакал. Офицер, широко растопыривая руки, загородил дорогу матери. Сбоку набежали солдаты. Один поднял мальчонку, другой, с побелевшим растерянным лицом, затоптался возле офицера и женщины, не зная, что делать.
– Ваня, Ванюша!
– вскричала женщина и судорожно сжатым кулаком ударила офицера в грудь.
– Груня… - закричал Прохоров, узнав жену.
– Грунюшка…
Короткий перезвон кандалов прошел по толпе арестантов. Казалось, ещё минута - и они прорвут цепь солдат, опрокинут её, сомнут и соединятся с толпой. Один арестант, не выдержав, кинулся вперед, но Батурин задержал его, схватив за руку.
– Полно, полно!
– успокаивающе сказал он.
– Рано, браток. Ещё время не приспело на штыки лезть…
Арестант угрюмо опустил голову. Женщина, всхлипывая, рванулась к воде.
– Груня, слышь, не надо!
– закричал Прохоров.
– Не смей перед палачами, не смей!…
Женщина подняла вверх заплаканное лицо и застыла. Она всё ещё прислушивалась к оборвавшемуся крику. Потом выпрямилась и с отвращением оттолкнула офицера.
– Гад!… - выговорила она с перекошенным лицом.
– Гад, паскуда продажная!
Солдат увел её с пристани.
– Одна дорога, отправляли бы скорей!
– прошептал кто-то с тоской в толпе кандальников.
Наконец подошел буксир. За ним тянулась низкая железная баржа. На неё вскинули сходни.