Друзья встречаются
Шрифт:
Первого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года генерал Пуль, командующий экспедиционным корпусом интервентов, подходя к Архангельску, печатно заявил, что идет спасать Россию от Германии.
Но уже три месяца спустя, в ноябре того же восемнадцатого года, пославший Пуля Уинстон Черчилль был вынужден признать, что германской армии не существует и никаких аргументов, оправдывающих интервенцию, в его распоряжении нет. Фиговый листок упал, наготу прикрыть было решительно нечем. Представитель рабочей партии Англии, выступая в Глазго через месяц после выступления Черчилля, заявил с трибуны, что английские рабочие не будут равнодушно смотреть на вторжение английских войск в Россию. В Ливерпуле, Манчестере,
Солдаты армии интервентов начали выступать в том же духе. В один прекрасный день премьер-министр Ллойд-Джордж получил от английских солдат из Архангельска телеграмму с требованием ясного ответа, зачем и за что они воюют с Россией. Не дожидаясь ответа, они приняли свои меры, и английская контрразведка должна была произвести спешные аресты. Заодно упрятали в тюрьму и девяносто шесть французских солдат, самовольно ушедших с фронта в тыл тотчас же, как узнали о перемирии с Германией.
Та же история, только в больших масштабах и усугубленная братанием с красноармейцами, повторилась на Онежском направлении с триста тридцать девятым американским полком.
В Кандалакше на Мурмане солдаты оккупационной армии поджигали бараки и производили нападение на офицеров.
В самом Архангельске, под носом у двух штабов - иностранного и русского, - американская воинская часть строем прошла по Троицкому проспекту к собору и вместо парада устроила митинг, на котором во всеуслышание было заявлено, что американские солдаты не желают вмешиваться в русские дела, не желают проливать русскую кровь и делать им в России нечего.
Ни аресты в Архангельске, ни пулеметы на улицах Глазго не помогли делу. С каждым днем становилось всё очевидней, что интервенция обречена на провал, что силы Красной Армии растут и борьба её против интервентов становится всё активней и решительней, что в лагере русской контрреволюции нет достаточно прочных сил, на которые интервенты могли бы надежно опереться, что солдаты иностранных армий в России революционизируются всё больше и больше, что одними штыками советскую власть не свалить и, следовательно, нужно менять тактику. Уже в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года представитель Соединенных Штатов на мирной конференции в Париже начал бить отбой, заявив, выражаясь весьма дипломатически, что дальнейшее пребывание в Архангельске иностранных войск «представляется нецелесообразным». Кстати, слово «нецелесообразным» имело и тот смысл, что силы интервентов, отнюдь ещё не отказавшихся от борьбы с Советами, целесообразней использовать иначе и на более ответственных пунктах фронта борьбы с большевиками, чем второстепенный северный его участок.
Всё это немедленно отразилось на архангельском бытии. В апреле девятнадцатого года исчез с архангельского горизонта итальянский посол маркиз Торрета, ретировался французский посол Нуланс - непременный участник почти всех антисоветских заговоров в России. Ушли французские войска. В погожее майское утро снялись с места американские части. Перед уходом они промаршировали сомкнутым строем к кладбищу, на котором были похоронены павшие на русском Севере американские солдаты. Кладбище было обнесено каменной оградой, каждая могила имела надгробную плиту и в головах каменное возвышение. Мертвецы были выстроены в столь же строгом воинском порядке, как и стоящие над ними живые солдаты. И именно в эти минуты живые ясней чем когда-либо поняли, как глупо и бессмысленно умирать американскому солдату в России. Они смотрели на надгробные надписи… «Пал в бою…» Это звучало издевательски. В каком бою? В бою с Россией, которая никогда не помышляла о войне с Америкой. Так зачем же было затевать этот бой, не нужный обоим народам?
Заправилы интервенции пригнали своих солдат на кладбище
Теперь последней соломинкой, за которую могли ещё уцепиться белогвардейцы, были англичане, остававшиеся на русском Севере позже других интервентов. И генерал Миллер, сменивший северное белогвардейское правительство, засыпает Париж и Лондон умоляющими телеграммами.
Сперва генерал пытается уговорить союзников остаться хоть до октября, потом нижайше ходатайствует об оставлении хотя бы волонтеров, хотя бы одной-двух тысяч солдат, хотя бы одного батальона. Не успев в этом, он уже вымаливает хотя бы не одновременного, а постепенного увода английских частей.
Ему отказывают даже в этом. От него отмахивались как от назойливой мухи. Англичанам было не до Миллера. Год назад они пришли, чтобы тушить возникший в опасном соседстве пожар, боясь, как бы пламя не перекинулось на их собственные крыши; теперь эта же причина заставляет их поторопиться с уходом. И было время, так как искры большевизма тлели на палубах отбывающих в Британию кораблей.
Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года архангельский рейд опустел, а спустя неделю - и мурманский. На русском Севере не осталось ни одного из сорока двух тысяч иноземных солдат, привезенных интервентами.
Генерал Миллер вернулся с пристани в самом дурном расположении духа и заперся в своем кабинете. Он был один, хуже того - он был с глазу на глаз с большевиками, и не в его характере было обольщаться иллюзиями. Он готов был сняться с места и уйти вслед за англичанами. Но у него были связаны руки.
Северная белая армия не была отдельным и вполне самостоятельным организмом: она была лишь звеном в цепи фронтов, стягивающихся вокруг красной Москвы. Измученные, истощенные непрерывными боями, бесхлебьем, разрухой, большевики должны были держать против окружающих их армий интервентов и белых огромный фронт протяжением в девять тысяч верст, и к осени девятнадцатого года положение было очень тяжелым. Они были отрезаны от украинского и сибирского хлеба, от уральского железа, донбасского угля, кавказской нефти, каспийской, черноморской и мурманской рыбы. Тифозная вошь расползлась по городам и селам, на кладбищах вырастали сотни тысяч свежих могил. В топках паровозов не было угля, на дверях питерских хлебных лавок появлялись объявления: «Сегодня выдачи хлеба не будет». Города пустели. Фабрики останавливались. Рабочие с винтовками в руках уходили на фронт. Лысьевский завод из пятнадцати тысяч рабочих отдал фронту двенадцать тысяч, вологодская организация коммунистической партии бросила в армию восемьдесят процентов своего состава. Надеждинский завод - все сто. На дверях молодых комсомольских организаций появились торопливо написанные плакаты: «Комитет закрыт, все ушли на фронт». На фронт уходили партийные конференции, уходил весь ЦИК.
Казалось, больше дать нечего для того, чтобы спасти положение. Деникин шел на Курск, Орел и Москву; Юденич, стоявший у ворот Петрограда и отброшенный к Ямбургу, снова начинал движение к Петрограду; генерал Маннергейм с белофиннами собирался на Петрозаводск. Конец большевиков казался врагам близким и неотвратимым. Общее положение и особенно успех Деникина в продвижении на Москву были настолько обнадеживающими, что Миллер, подчиненный «верховному правителю всея России» адмиралу Колчаку, получил от него по телеграфу приказ держаться в Северной области и после ухода англичан.