Два ее единственных платья

1. Прошлые

Стихи Екатерины Симоновой стали для меня откровением, уроком: неужели можно писать так увлекательно, так человечно, так прямо о вещах, о которых, вроде бы, вообще писать нельзя: о старости, о нищете, о стыде, о нелюбви, о скуке, о деньгах. Кто этот поэт, как сделаны эти стихи, повторяю я в неловком изумлении, не в силах перестать их читать, следовать за ними и им.

Если, как нас учил чудовищный отрок Шкловский, задача поэзии заключается в том, чтобы сделать жизнь заново

ощутимой, то Симонова обладает даром насыщать ощущением самые, казалось бы, безвидные моменты бытия, его «слепые зоны». Вот перед нами, например, размышления у овощного киоска, разговор с призраками о бедности, выгоде и стыде:

На перекрестке Белинского-Щорса отличный овощной киоск:все немножко подешевле, и персики не такие дубовые,как в «Пятерочке» рядом.<…>Поднимаю глаза, понимаю – в витрине отражаюсь не я,а мамино платье с прилипшей тополиной пушинкой, ее руки, внимательно,чуть неуверенно перебирающие овощи,и отцовская ранняя седина, его недовольное выражение рта:– Оля, какая-то фигня, а не помидоры, ну их к черту, пойдем отсюда.– Витя, да что ты все время всем недоволен. Не переживай,сейчас разберемся.И я терпеливо выбираю. Набрала мешок. По 85.<…>У самого подъезда слышу тихое покашливание, оборачиваюсь:о, сам дед Семен Аристархович, пузико вперед,кепочка на затылочке! Ходит вокруг маленьким гогольком,а глядит виновато: «Кать, может, того? По пивку?Жарко же, лето, сама понимаешь».Останавливаюсь. Вздыхаю. Думаю: нельзя обидеть деду Сеню —он же умер раньше других дедушек-бабушек,я же его почти и не помню. Вот лис деда Сеня! <…>

В текст тяготящейся себя повседневности, горьковатой (прогорклой?) самоиронии вторгаются совсем иные, нездешние, прошлые голоса – голоса умерших родителей, бабушек и дедушек, голоса заботливых, суетливых и навязчивых предков.

Вообще, мир иной играет в поэтической драматургии Симоновой агрессивно-пронзительную, совершенно свою особую роль. Здесь царит культ предков, но как же странен этот культ: Симонова пишет о своих «немертвых» нежно, насмешливо, непрощающе: как будто они рядом, и прощание невозможно.

Мало кому так удается сочетать материальное и нематериальное, сплетать их в совершенно особый узор, игру. Живые и мертвые в этих текстах сосуществуют не то чтобы мирно, но естественно, здесь соблюдаются и наблюдаются совершенно новые, не ханжеские (в отличие, от, скажем, набоковских, где со/присутствующий мир иной ужасно себя стыдился) отношения: мертвые влияют на живых, живые на мертвых, все они постоянно находятся в режиме со-беседования, со-влияния, со-переживания.

Тут, в контексте разговора о культе предков, о присутствии в этих стихах старших, надо сказать, что с самого начала отношений с этими стихами у меня возникло странное и сильное ощущение, что передо мной невероятная, убедительная и при этом остро современная реинкарнация поэтического устройства и словаря Михаила Кузмина. Я долго думала об этом ощущении, думала, не знак ли это вторичности: потом поняла, что для меня в этом узнавании содержится еще одна причина привлекательности этих стихов: они узнаваемы и новы одновременно. То есть перед нами именно превращение, а не повторение.

Кузминский импульс находит в поэзии Екатерины Симоновой совершенно иные сюжеты и материи. И, в частности, это связано с ощущением от новой встречи с мистиком-материалистом, которым Кузмин, конечно, был. Как и Кузмин, Симонова постоянно, всегда остро наблюдательна к миру вокруг нее, но также настроена на другие возможности: память, предчувствие, переход сквозь границы дозволенного, рационально познаваемого:

лицо твое сквозь тусклое стекло времени:строгое, со сжатыми губами,немного засвеченное справа:то ли лампа фотографа,то ли летние блики Фонтанки,то ли мои глаза обманывают меня.облик: ускользающий.память: неверная.надежда: обманывающаяся.так фарфоровый

каминный пастушок, разбившись,лишившись башмаков с бантами, головы, красных обшлаговна зеленом камзоле,продолжает прижимать руку к сердцу,обливаться глазурным любовным потом.<…>

Большая часть этих стихов – о любви, причем главными актами этой любви являются внимание и коллекционирование: коллекционирование моментов привязанности, ее знаков, ее останков, ее нарушений и возвращений. То, как Симонова наследует поэзии Серебряного века, кажется мне крайне увлекательным: смешивая эрос и ироническую рефлексию, высокий регистр и жалкий регистр, она переносит, переводит происходившее уже более века назад на язык сегодняшний.

2. Женский мир

Моя лучшая подруга в нашем общем детстве жила над магазином «Детский мир»: что же это за мир, целый мир детства, отдельный от других миров, размышляла я, пробираясь к ней в гости, каждый раз развлекаемая чудовищной неоновой вывеской.

Симонова предлагает нам особый, огромный женский мир (как вернувшийся из странствия путешественник): да, что-то вроде царства амазонок, а может это вообще весь мир, с точки зрения амазонки?

При том, что мне нравится этот выбор следовать за Кузминым (в том числе и формально: эти прекрасно организованные, переполненные всякой увлекательной всячиной верлибры), также следует сказать, что это очень женские стихи, стихи, следующие очень важным традициям женского русского модерна: здесь не только Парнок с ее острым, прямым взглядом на возлюбленных (как будто работает сверхчувствительная фотокамера), но и иные женские голоса: Гуро, Герцык, Тэффи, которые в силу своей инакости оказались вне канона потому, что, в отличие от властвующего дуумвирата Ахматова/Цветаева, вообще не интересовались насчет диалогических переплетений/соединений с собратьями по перу.

Стихи Гуро о природе, стихи Герцык о старости, стихи Тэффи о том, что остается в конце (многие ли вообще из нас помнят стихи ее?) – все это иные, маргинальные, боковые возможности, ответвления русской поэзии, причем, кажется, авторов/ок этих экспериментов не так уж и заботило – сколько читателей к ним доберется (в конце концов, есть случай Эмили Дикинсон, сумевшей, как в фантастической шахматной партии, перебраться из самой бледной позиции канона в самую важную этим методом игры в прятки от читателей-да-издателей).

Мне кажется, мир Симоновой дает возможность убедиться, что женская поэзия русского модернизма многое себе (и нам!) может позволить, если смотреть на нее, заниматься ей внимательно и спокойно, и последовательно.

Вообще, пристальный и спокойный взгляд: таким мне кажется поэтический взгляд Симоновой как прием, так она смотрит на самые трудные вещи, то есть вещи сопротивляющиеся взгляду:

Император Домициан приказывал женщинам-рабынямсражаться друг с другом, насмерть, ночью, когда поле бояосвещал только свет факелов,из оружия – только маленькие кинжалы.С любовью, пожалуй, так же:в первый момент, выйдя на арену, напротив друг друга, не понимаешь,что тебя возбуждает и пугает больше – ее обнажённая грудь илиосознание того, что в итоге из вас двоихв живых должна остаться только одна.<…>Смерть одной из вас в итогеоборачивается не спасением, а приносит только вопросы:Успела ли она увидеть тебя настоящей? <…>

История в этих стихах всегда воспринимается как катастрофа, как конец, как момент, когда тебе выключают свет. Об этих стихах точно можно сказать – перед нами музей, точнее – музей поэтического быта, музей где толпятся призраки.

Особенным умением Симоновой является музейное письмо. Здесь она также обладает способностью оживлять, овеществлять:

1. Осенью 1791 года в румынский город Яссы приезжаеттот самый Григорий Потемкин – в лихорадке.Съедает кусок ветчины, целого гycя, несколько цыпляти неимоверное количество кваса, меда и вина,затем требует везти его вон из Румынии в г.Николаев.Не довезли – сами знаете.Вот так вот, и больше ему ни зеркальныхпетербургских зал, ни чижовского крыжовника,ни юных напудренных племянниц в дареных им же жемчугах.<…>