Двадцатые годы
Шрифт:
Это был ответственный вопрос, решалась не только судьба Ушакова, но и определялось отношение Ознобишина к людям.
Слава с надеждой посмотрел в глаза Шабунину.
— Я-то верю…
Шабунин слегка улыбнулся.
— В таком случае вместе с Ушаковым проверь обвинения по всем пунктам и только тогда уже выходи на комитет.
Шабунин и побудил Славу размышлять о своем комсомольском долге, и в укомоле, и дома, и в саду…
— Ты уйдешь? — спросил Ушаков дрожащим голосом. — Я тебя честью прошу!
— Отвяжись! —
— Пойми ты, — взмолился Ушаков. — Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.
— Ну и пусть!
— Выгонят меня из артели!
— Черт с ней, с твоей артелью! — огрызнулся Слава. — На вот, читай! — И протянул злополучное письмо.
Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.
— Это правда? — жестко спросил Слава.
— Сам знаешь, что правда, — отвечал Ушаков и вдруг задумался. — А впрочем, что именно?
— Ну об артели я знаю, — сказал Слава. — А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?
— В хоре я действительно пою, — признал Ушаков, — а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.
Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске — и гонится за каждой копейкой!
— Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…
Ушаков насупился.
— На дом.
— Какой дом?
— Надо поставить дом.
— Так уж не терпится стать собственником?
— Ладно, пойдем!
— Куда?
— Ко мне.
Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.
— Подожди, — попросил Ушаков…
Скрылся меж деревьев. Слава догадался — побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.
— Неотложное дело, Парфен Лукьянович, — объяснил он в присутствии Славы. — Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…
Пыльное шоссе — до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…
Слава по дороге расспрашивал:
— Дома у тебя мать?
— И сестра.
— Большая?
— Тринадцать.
— А мать старая?
— Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.
— А отец?
— Завалило в шахте.
— И вы вернулись сюда?
— Маме нечего делать в Горловке…
Ушаков не любил говорить о себе.
Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.
— Пришли, — сказал Ушаков.
Он неуверенно посматривал на бурый
— Вот и мой дом…
Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.
— Это твой дом?
Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…
Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…
Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.
Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.
И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.
— Это, мама, мой товарищ, — сказал Никита, — вместе работаем, — повернулся к Славе. — Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.
Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.
Относительно хора замялся, понимает, комсомольцу негоже петь в церкви… Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.
— Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму в такой халупе.
— А где будешь ставить дом?
— На этом же месте.
— А успеешь к зиме?
— Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.
— Как задержусь? — удивился Слава. — Разве ты куда собираешься?
— Конечно, поеду учиться.
— А как же мама?
— За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать…
Только сейчас Слава понял, как трудно жилось Ушаковым. Он мысленно упрекал себя, что не поинтересовался раньше жизнью Никиты. Все работники укомола получали паек, но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не просил, надеялся только на себя… Нет, сейчас погоня Никиты за приработками выглядела совсем иначе!
— Куда же ты собираешься?
— В Москву.
— А куда хочешь поступать?
— В Институт восточных языков.