Дверь в сказочный ад
Шрифт:
После ужина, вылизав языком миски, вся компания опять увлеклась картежной игрой. А так как у заключенных кроме потрепанной вонючей одежды ничего не было, то играли на щелчки по носу. Тому, кто проигрывал, Джон с очумелой радостью щелкал по раскрасневшему носу, позволяя другим при этом весело смеяться. Если вдруг проигрывал Джон, то он шлепал по носу самого себя, приговаривая: «Ах я гад! Ах я позорник!». Остальных это развлекало. Не скрою — меня тоже. На дверях камеры я бы повесил вывеску: «Театр профессиональных идиотов». Порою я даже забывал, какого черта вообще здесь нахожусь. И лишь наступление вечера колыхнуло в душе
За маленьким тюремным оконцем свет начал постепенно меркнуть, наливаясь сначала голубизной, затем темно-синими тонами. Картежники зажгли невесть откуда взявшуюся восковую свечу и продолжали свое неистовство с криками, матами, грубым смехом и этими глупыми щелчками по носу. Чума несколько раз проигрывал мой костюм и несколько раз отвоевывал его назад.
– Вечер… — задумчиво произнес я. Вернее, произнесли мои губы, как-то отрешенно, сами собой.
– Все замолчали! — рявкнул Джон. — Оно произнесло слово «вечер». Что бы это значило? Разрешаю каждому высказать свое мнение.
– Может, Оно уже захотело спать? — предположил Червяк и тупо уставился в мою сторону.
– Разве вы не слышали: Оно блюдет строгий пост — не ест, не спит, пока не помрет. Еще какие мнения?
– А может, Оно не в своем уме и сказало слово «вечер» в бреду? Зачем же нам это обсуждать? — пытался острить Чума.
– Нет, нет! Здесь должен быть заложен какой-то смысл! — не унимался Джон.
– А давайте, у Оно самого спросим, что он имел в виду! — и все с любопытством поглядели на меня. Даже у косоглазого Вонючки глаза слегка выровнялись.
Ну, дурдом! Я еще и еще раз утешал себя мыслью, что нахожусь здесь только до утра. Потом вдруг подумал: что, если этих всех людей сейчас хорошо накормить, отпустить на свободу, дать денег, работу, прилично одеть, да еще познакомить с хорошими девушками — смогут ли они опять вернуть себе человеческий облик? Да и был ли он у них когда-нибудь?
– Отвечай, собака, когда к тебе обращаются! — резкий голос Джона оторвал меня от благочестивых размышлений.
– За вечером наступит ночь, — искренне признался я.
Джон от изумления даже подпрыгнул со скамьи и вытянул указательный палец вверх.
– Вслушайтесь! Вслушайтесь, какая глубокая мысль: за вечером наступит ночь! Оно — Философ!
Раздался дружный хохот, а тот продолжал:
– Давайте не будем его вообще кормить! Если Оно поголодает еще несколько дней, представьте, какие ценные мысли он станет изрекать! Мы все станем философами!
Моя душа продолжала хранить спокойствие: ни обиды, ни злости, ни обычного для таких случаев желания когда-нибудь отомстить. Я просто не признавал в них людей: какая-то недоделанная Богом раса. Пусть копошатся в своем навозе, если им это нравится. Пусть изображают из себя царей и рабов. У них, кстати, это неплохо получается.
Прошло какое-то время. На улице уже дремала ночь, развалившись своим черным брюхом по кварталам и улицам Манчестера. Маленькое квадратное оконце, изрезанное металлическими прутьями казалось простой дырой, в которой тлело несколько искорок звезд. Я все-таки не смог полностью избавиться от внутренней тревоги, хотя находился, вероятно, в самом надежном убежище из всех существующих. И тревога эта возникала не по причине какой-то реальной опасности, а скорее являлась отголоском, реминисценцией минувших ночных кошмаров. Все было где-то далеко-далеко: Менлаувер, портреты зверей, мои чудаковатые слуги и… к сожалению, мисс Элена. Последнее время я все реже о ней вспоминаю. Тьма, воссевшая на трон в моей душе,
Я подошел к тюремному оконцу и попытался хоть отчасти заглянуть во внешний мир, но там уже ничего нельзя было разобрать, кроме далеких и ко всему безразличных звезд. Окно находилось довольно высоко, и мне удалось разглядеть лишь маленький осколок неба. Из какой-то недосягаемой глубины, точно со дна океана, пронзив толщу воды, до моего слуха донесся едва различимый бой башенных часов. И вдруг — абсолютная тишина…
Может, я неправильно выразился: тишина была не только на улице, а вообще — вокруг. Такое чувство возникает, если у человека заложило в ушах. Заключенные вдруг резко замолкли: ни ругани, ни матов, ни какого то ни было шума. Странно…
Я медленно повернул голову…
Вот это был удар!!
Мощнейший психологический нокаут!
Я закричал. И мой одичалый крик до самой хрипоты пытался развеять пришедшее наваждение. Руки вцепились в пустоту воздуха. Я не хотел, всеми усилиями рассудка не хотел верить в происходящее: кроме меня в камере больше не находилось ни одного живого человека. На скамейках за игральным столом сидели уже знакомые мне гипсовые скульптуры — без жизни, без движения. Пламя еще тлеющей свечи скупо озаряло их белые, словно измазанные мелом, лица. Более мертвые, чем лица покойников. Джон замер с полуоткрытым ртом, так и не завершив какую-то фразу. Чума мертвой хваткой держал огромное количество карт похожих на веер. Его стеклянный взор, лишенный зрачков, случайно был направлен в мою сторону. Глиста, вероятно, хотел почесать себе затылок, но рука окаменела, едва он успел занести ее над головой. И теперь он чем-то напоминал больного эпилепсией, скрюченного очередным приступом. Время остановилось, и внезапный паралич разбил все вещи и личности.
Театр закончился. Куклы сломаны.
Еще на что-то надеясь, я подбежал и принялся их тормошить: тела были твердые, словно вмиг замерзшие до абсолютного нуля. Единственной нетронутой осталась одежда — эти мерзкие лохмотья, так неуклюже сидящие на скульптурах. Кишка (черт, ну и прозвище!) вдруг потерял равновесие и грохнулся на пол. Не разбился на части, не очнулся — продолжал лежать в той же позе с поджатыми под себя ногами и вытянутой вперед левой рукой, указывающей в сторону бессмысленной пустоты. Ни у кого на лице я так и не смог различить ни единой кровинки, будто они никогда и не были людьми.
Манчестер… город, где правит здравый смысл… я медленно, но верно сходил с ума…
Подойдя к двери, я со всей силы, на которую только был способен, принялся колотить по ней, крича:
– Охрана! Ох-ра-на!!
Но тут же осекся… Надо замолчать и притаиться.
…стояла на редкость темная ночь. Луна умерла. Звезды кто-то стер с неба, оставив лишь некоторые из них на память людям. Ночные огни города горели тускло, излучая сонливый свет. Городские здания ночью выглядели громоздкими привидениями со множеством темных глаз-окон. Все спали. Все были мертвы. Между сном и смертью никто не чувствовал разницы. По бесконечно-длинному и бесконечно-запутанному лабиринту улиц то там, то здесь встречались неподвижные скульптуры людей. Изящные, надо заметить, скульптуры. Они уже никуда не спешили, ни о чем не думали, не испытывали ни радостей, ни огорчений, и вообще — никем не были.