Единственная высота
Шрифт:
Дагиров, оказывается, понятия не имел, сколько людей в районе давно махнули рукой на медицинскую помощь и смирились со своим увечьем. В поликлинике, не умолкая, звучал неровный перестук костылей. Из соседних районов приезжали загодя, отыскивали дальних родичей и кумовьев, долго пили чай стакан за стаканом, расспрашивали с крестьянской обстоятельностью, но уж уверившись, ждали неделями.
Дагиров как впрягся, так и не мог остановиться. С утра — поликлиника, потом — операции, потом — опять поликлиника. А люди все шли и ждали возле дома — и ранним утром и поздним вечером.
У Любы руки опускались: крыльцо и половики в коридоре затоптаны, под
Устав вечерами от долгого ожидания, она заходила в тесную комнатушку, приспособленную мужем под кабинет. На столе лежали тяжелые строгие книги: «Основы механики», «Сопротивление материалов», «Технология обработки металлов». Зачем? Ну зачем ему эта тягость? Так хорошо жили — спокойно, основательно. Сердце ее сжималось в предчувствии беды. Она сидела в выстывающей постепенно комнате, кутала полные плечи в платок. Ждала.
Дагиров приходил поздно. Карие навыкате глаза весело блестели на скуластом лице; худой шее свободно в вырезе воротника. Едва сполоснув руки, он садился за стол, ел много и жадно. Потом проходил в свою комнатушку, и Люба, лежа в кровати с открытыми глазами, долго следила за желтой полоской под дверью. Напрасно она покашливала, стуча шлепанцами, ходила пить воду. Иной раз до утра подушка рядом с ней оставалась несмятой.
Однажды далеко за полночь, силясь разобраться в запутанных формулах, Дагиров почувствовал, что за спиной кто-то дышит. Он обернулся. Люба с горестным лицом стояла у стены, сжимала на груди плотную ткань халата.
— Зачем все это, Боря? Ведь ты себя губишь. И меня тоже.
Дагиров искренне удивился.
— Не понимаю. Как это «губишь»? Я своей жизнью доволен.
— Разве это жизнь? Вот я тебя не видела уже два месяца. Да, да, не видела. И тебе все равно. Ты как постоялец: прибежишь, перехватишь — и к своим книгам. А между прочим, у тебя жена есть, сын растет — что ты о нем знаешь? «Здравствуй, сынок. Кушаешь хорошо? Не балуешься? Ну иди, не мешай папе», — вот и все. А сын уже научился писать и мечтает о конструкторе — «тоже буду делать аппарат, как папа». Ты этого не знаешь. У мамы был день рождения — не пошел; приглашал председатель райисполкома — отговорился. Из-за тебя и я живу, как в заточении: работа — дом — хозяйство — ребенок. И так изо дня в день. Никакой радости.
Дагиров поднялся, подошел, взял жену за плечи, остро глянул в затуманенные обидой родные синие глаза: неужели не понимает?
— Послушай, Любаша. Можно, конечно, на работе с нетерпением поглядывать на минутную стрелку, радоваться тарелке горячих щей и ждать воскресенья, когда можно поваляться с газеткой на диване; дотянуть так до пенсии, а потом заняться выращиванием клубники и ранних помидоров. Никто тебя не осудит. Но представь на минутку, что откуда-то сверху за нами наблюдает некто: мы, конечно, безбожники, но ты все-таки представь. Вот понаблюдает он и скажет: «Что ж это ты, Борис Дагиров, наделал? Я дал тебе ум, смекалку, а ты все эти качества употребил, чтобы поставить в спальне лишний шкаф и ублажать желудок. Мало того, я вложил в твои руки средство облегчить страдания людей, твоих братьев, а ты из лености, из душевной черствости отбросил его прочь». Что я ему отвечу? А теперь представь, что все это мне подсказывает совесть. К сожалению, я пока не могу объяснить и доказать, но я уверен, что моим аппаратом мы делаем лишь первые робкие шаги. Его возможности куда больше.
— Дай бог нашему теленку волка съесть. Но не слишком ли ты заносишься? В городах да институтах небось
— Вот именно — сотни книг, — задумчиво произнес Дагиров. — Может быть, я потому и наткнулся на свой аппарат, что голова моя не была забита сотнями, тысячами сведений. Неплохо иметь незамутненный уголок в голове. А теперь многое из задуманного можно будет проверить: возможностей больше.
— Это почему же?
— Я разве тебе не говорил? Ну, извини, забыл, значит. Мне дают отделение в Крутоярске. Так что радуйся: переедем в город, будет тебе кино, театр, в общем, культура.
Люба еще плотнее стиснула халат на груди.
— «Радуйся»… Сам за меня решил. Как же — глава семьи! А я ведь здешняя, деревенская. Родных целая улица, мать, отец… А в городе что? Шум, гам, бензиновая вонь. И люди чужие. Культу-ура… Тебе-то она зачем? Ты и здесь два года не был в кино и там не пойдешь. Не все ли равно, где полуночничать — в селе или в городе.
— Что ж мне, по-твоему, отказаться, бросить все начатое? Ходить по родственникам и водку с ними пить?
Люба выпрямилась, подошла к двери.
— Ты моих родных не хули. Они живут по-своему, а ты решай, как считаешь лучше.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ВСТРЕЧА НА РАВНЫХ
ИЗ МОСКВЫ самолет вылетел в два часа ночи. В салоне было полутемно. Все пассажиры, усевшись на свои места, сразу же откинули спинки кресел и уснули. Толстяк, сидевший рядом с Дагировым, храпел с открытым ртом. А Дагиров спать не собирался. Сейчас самое рабочее время — обычно он ложился около пяти, — и поэтому мозг работал в полную силу, но вот толку от этого было мало. Ни читать, ни писать нельзя: темно. А жаль. В покое полета, в равномерном гуле моторов вытанцовывалась последняя глава монографии, которая давалась с таким трудом. А до завтра четкие мысли расплывутся, размажутся, останется одна словесная каша.
По проходу прошла бортпроводница, глянула, села в свободное кресло напротив, лицо светилось участием.
— Не спится? Может быть, выпьете димедрол? Очень легкое снотворное. Или воды… Есть чудесный лимонад.
Дагиров улыбнулся в ответ — приятна была неназойливая забота этой красивой девочки.
— Ничего не надо. Спасибо. Просто для меня еще рано.
Девочка удивилась. Девочка заинтересовалась. Посмотрела на него с уважением.
Давно не случалось такого хорошего разговора — ей ничего не нужно было от него: ни консультации, ни статьи, ни протекции для больного. И он не должен был держать себя в рамках, следить за каждым словом, как на официальном приеме. Они проговорили остаток ночи, и из самолета Дагиров вышел с ощущением, будто целый день бродил по осеннему лесу — такую чувствовал он в себе свежесть и бодрость.
Домой ехать не хотелось. Интересно было появиться в институте нежданным, поглядеть вроде бы со стороны, как идут дела. И вообще для полноты впечатлений хотелось проехать до института обычным городским автобусом.
Сразу бросилось в глаза, что дорожка, ведущая от автобусной остановки к главному входу в институт, перечеркнута глубокой канавой, на дне которой поблескивала вода. Значит, все, в том числе и женщины, упражняются здесь в прыжках — туда и обратно, и никому в голову не придет кинуть мостки. А между прочим, в институте есть люди, которые должны были сделать это по долгу службы. Газоны тоже какие-то пыльные, всюду бумажки. Как он раньше не замечал?