Экспансия - 2
Шрифт:
В городе он остановился в пансионате <Кондор>. Хозяин спал уже, позднему гостю, однако, не удивился:
– Вы из Корриентес?
– Да.
– Слава богу, теперь поезда стали ходить без опозданий, чувствуют руку сеньора президента Перона.
– Хорошая рука?– поинтересовался Штирлиц.
– Крепкая. Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез, которые владеют всеми нашими железными дорогами.
– Разве дороги еще не ваши?
Хозяин покачал головой:
– Нет. Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и был бордель: не боялись власти, имели дело только с Лондоном... Так, у вас есть паспорт, сеньор?
– Конечно.
– Заполняйте анкету.
– Обязательно? Я уеду утром.
– А ночью может прийти полиция. И составит бумагу, что я принимаю клиентов
<Не надо ему давать мой американский паспорт, - подумал Штирлиц.– Я не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо. Тем более Роумэн сказал, что документ вполне может быть меченным. Неужели против него играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: "Его обманули, он не знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит высший чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски". Я не смогу его переубедить, он относится к числу тех людей, которые по-настоящему верят тем, кому верят. Наверное, поэтому он мне так симпатичен, хотя верит Даллесу, который знал, с кем он садился за стол переговоров. Жать на Роумэна бесполезно, такие люди должны убедиться сами, а любое в т о р ж е н и е в свою убежденность они воспринимают как нарушение личного суверенитета, нет ничего обиднее этого - возникает ощущение собственной малости и незащищенности. Впрочем, - подумал Штирлиц, малость и незащищенность суть синонимы, неужели мир обрушивается в то, чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется совершенно незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто не умеет защищаться: поэты, композиторы, философы, ведь нет никого ранимее, чем они. Их субстанция приближена к женской: поначалу - чувство, потом - мысль. О щ у щ е н и е несправедливости рождало строки Гарсии Лорки; новое ч у в с т в о времени подвигало Пикассо к "Гернике"; атака кинематографа на с л о в о привела не к краху литературы, но к четкому п о к а д р о в о м у выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя>.
– Можно посмотреть ваши комнаты?– спросил Штирлиц.
– Если у вас нет документа, я не смогу пустить вас, сеньор, очень сожалею.
– Что делать...
– У вас неприятности с полицией?
– Нет. Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли мне было получать визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса?
– Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или объясните, почему вы приехали сюда, - вот и все... Надеюсь, вы не <гринго>?
По тому, к а к он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно.
<Отчего они так не любят их, - подумал он.– Все как один говорят об американцах "гринго", это же бранное слово, почему? Воевать с ними не воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, - правда, чрезмерно, но ведь это от детства, молодая нация. Почему такая въедливая нелюбовь к Северу? А вот то, что он мне посоветовал "зарегистрировать д е л о", - это серьезно. Как это говорили русские преферансисты - "курочка по зернышку клюет"?> (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда в черной форме; в п и т ы в а л родную речь, наблюдал за <пульками>, слушал споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде нет, ни в одной стране; и колбасы сказочные есть, и роскошные сыры, и прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба - странно!)
– Я не <гринго>, - ответил Штирлиц.– Я немец.
– Изгнанник?
– Да.
– Ну, к вам в полиции относятся хорошо, если только вас не разыскивают в Нюрнберге...
– А что, я похож на такого?
– Разве сеньор Адольфо Хитлер был похож на людоеда? Вполне респектабельный человек... А в Нюрнберге рассказали про него такое, что волосы становятся дыбом.
– Вы верите тому, что там рассказывали?
– Здешние немцы говорят, что все выдумано... Но есть и такие, кто убежден, что в Нюрнберге сказали только половину правды... Здесь ведь живут и те, которые убежали от Хитлера... Тоже очень порядочные люди... У них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете...
– Гете был поэт, - заметил Штирлиц, и сразу же подумал, что неправ: <Поэт, если он не только сочинитель строк, но
– Возможно, - согласился хозяин, - я его не знаю. А те, кто приехал сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера <Граф Шпее>. Тоже очень хорошие люди. Но слишком громко поют песни про сеньора дона Адольфо Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива?
– Как один, - ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата.
По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро держал за руку Снегурочку; кукла была черноволосая, с глазами, наведенными, как у оперной певицы, настоящая Кармен. <Любопытно, - подумал Штирлиц, - а по прошествии лет, когда мир станет еще более крошечным, а самолеты будут летать не с нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с еще большей (мысль ученого, работающего в военном конструкторском бюро над преодолением скорости, вполне может оказаться более революционной, чем бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли в историю, а этот останется безымянным), что станет с людскими представлениями, объединяющими человечество? Станет ли Снегурочка, пришедшая сюда из Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с рюшечками или по-прежнему будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем платье и с шалью за спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира? Хорошо, - возразил он себе, - а почему Снегурочка должна обязательно стать голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому что, - ответил он себе, - я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не имеет права на удобство, - это от лености; конец прогресса. Пусть здешняя Снегурочка остается жгучей брюнеткой, - сказал он себе устало, - а мне бы неплохо поспать в кровати, все-таки поезд - это мучительное ожидание приезда, плохо думается; самолет в этом смысле лучше, тебя растворяет небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле, не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь>.
В пансионате <Альпараисо>' (<Чем хуже комнаты, тем громче название. Неужели в раю могут быть такие узенькие оконца?!>) хозяйка поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: <Моя бабушка была испанка, я неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку на пять процентов>. На вопрос, требует ли она у испанцев паспорта, ответила: <Нет, конечно>; пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: <Водопровод безумно дорог, трубы приходится покупать у проклятых "гринго". Вот вам тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению>.
_______________
' А л ь п а р а и с о (исп.) - рай.
– Если вы сделаете водопровод, - заметил Штирлиц, - к вам не будет отбоя от желающих, хорошо заработаете...
Женщина улыбнулась (лицо у нее было чуть опухшее от сна, мягкое, прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила).
– <Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за мной>. Услыхав же это, человек опечалился, ибо был очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: <Легче войти верблюду в ушко иглы, чем богатому войти в царство божие>. И сказали услышавшие: <Кто же может быть спасен?> Он же сказал: <Невозможное людям возможно богу>.
Штирлиц, вздохнув, продолжил:
– И сказал Петр: <Вот мы, оставив то, что имели, последовали за тобой>. Он же сказал им: <Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради царства божия, не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем - жизнь вечную>.
– А дальше?– сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату.
– Вы помните?
– Конечно.
– Прочтите.
– Я больше люблю слушать. Прочтите вы, ваш язык такой испанский, такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу...