Экспансия - 2

Семенов Юлиан

Выехав на улицу, - слава богу, земля не асфальт или булыжник!
– тихо, нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с временем гражданской войны), - он с трудом поборол в себе желание пустить каурого аллюром к аэродрому. <Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто двадцать пять, О'Карри: "экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля", только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет туда - значит, так надо, доверься чувству>.

В поселке было тихо, центральная улица взбегала

вверх, две другие расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне - Бразилия. <Ни одного пограничника, тишина> только б так быстро не светало, черт возьми! Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный, и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание, второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа Агирре!> И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. <Если найдут, скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту Ригельт хорошо поднял шум: "Не до проверки, человек умирает, скорее в клинику". Все же я славно придумал эту и г р у, только б конь послушался меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты - иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!>

– Погодите, какая к черту охота?
– удивился человек, зевая с собачьим подвыванием.
– Откуда вы? Как черт из преисподни, право.

– Вы угадали, - Штирлиц тоже зевнул.
– Я - оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?

– А что у вас есть с собой?

– Ничего.

– О, это будет дорого стоить... Только объясните, откуда вы?

– Из больницы.

– Что вы там делали?

– Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.

– А, это вас сегодня... Нет, вчера уже... привезли туда помирать? В поселке рассказывали... Ну, проходите, что ж мне с вами делать...

Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы, спросил, не хочет ли гость чего поесть, выслушал вежливый отказ и только после этого поинтересовался:

– В какой валюте намерены платить?

– В долларах.

– Но вы не американец?

– А если?

– Значит, натурализовавшийся. У вас есть акцент.

– Я испанец. Максимо Брунн, доктор Брунн.

– Ни разу не видел испанцев. Так вот, неделя охоты вам будет стоить... Погодите, а вы один?

– Да.

– Девка не нужна?

– Сколько стоит?

– Это недорого. За неделю я с вас возьму тридцать

долларов... Ей потом отдам пятнадцать песо, а себе оставлю остальное, - бизнес, ничего не поделаешь. Так, значит, оружия у вас нет?

– Откуда...

– Да, действительно... А костюм? Что, вы хотите охотиться в этом?

– Я оплачу все расходы, мистер О'Карри.

– Почему вы решили, что я О'Карри? Он хозяин фирмы, живет в Посадас; я - Шиббл... Имейте в виду, это удовольствие станет вам... Почему не пьете?

– Боюсь, меня снова будет корчить...

– Отравились?

– Наверное.

– В сельве я вам дам трав, все вылечат... Или отведу к Катарине.

– А это кто?

– Как то есть кто?! Колдунья!

– Интересно.

– Значит, вот что... Придется вам положить триста баков за все удовольствие...

– Вы что, с ума сошли?

– Дорого?

– Вы сошли с ума?
– повторил Штирлиц и шагнул к двери, поняв, что он ведет себя правильно, особенно после того, как Шиббл, растерявшись, сказал <дорого>. В этом его <дорого> было и удивление собственной наглостью, и какое-то усталое лихачество, и скука, и надежда. Одно это слово дало Штирлицу возможность нарисовать психологический портрет человека, в чем-то даже придумать его. <Пусть ошибусь, только нельзя говорить с пустотой, всегда надо говорить с личностью>.

– Я дам вам сто долларов. Это очень хорошие деньги.

– Вы с ума сошли?
– поинтересовался, в свою очередь, Шиббл.
– Вы в своем уме? Двести.

– С девкой? Сто пятьдесят.

– Вы тоже не очень-то зарывайтесь! Торг должен быть честным.

– Я хочу, чтобы мы вышли в сельву сейчас же.

– Да вы что?! В такую рань! Ничего же не готово!

Штирлиц повторил:

– Я хочу, чтобы мы вышли сейчас. Я не желаю встречаться с братом моей... жены... Он спит в госпитале... Я не хочу его видеть, понятно?

– За неурочные сборы вам придется надбавить тридцать баков.

– Десять.

– Вы уже могли понять, что я удовлетворюсь только пятнадцатью, усмехнулся Шиббл.
– И последнее: мокрое дело за собой не волочите? Только честно! Мы будем пересекать шоссе, можем встретить полицию, они будут в курсе, если что случилось этой ночью... Брата жены бритвочкой по сахарному кадычку - жик-жик! И - ко мне: <Хочу отсидеться в сельве>...

– Можете съездить в клинику. Он там спит.

Шиббл добавил себе джина и деловито поинтересовался:

– Вечным сном?

Штирлиц рассмеялся:

– Часто перечитываете Джером Джерома?

– Заметно?

– Очень. И у него, и у вас юмор отмечен печатью аристократической сдержанности.

– Это комплимент... Ладно, сейчас тронемся. Какой у вас размер обуви?

– Девятый.

– Годится. Есть хорошие бутсы, всего пару раз надеванные. Куртка? Двадцать восьмой размер?

– А черт его знает...

– Как понять? Не помните своего размера?

– Мой портной помнит, - н а ж а л Штирлиц; каждый европеец знает, что костюмы шьют лишь очень состоятельные люди, большинству не по карману, сумасшедшие деньги, на них вполне можно приобрести три великолепные т р о й к и в достаточно дорогом магазине.