Эльфийская сага. Изгнанник
Шрифт:
И отвернулся.
Тишина подземелья жила своей особенной жизнью. Недалеко шуршали воздушные струи, стекавшие со стен шорохом осенних трав и цветов. Под сводами посвистывал пронизывающий ветер. Где-то далеко стонали пленные — то ли орки, то ли гоблины (у эльфов не имелось столько клыков, клацавших сомном ножей). В углу копошилась слепая летучая мышь. Габриэлу не требовалось открывать глаз, чтобы понять — ночная бестия медленно скреблась коготками о торчащий конек и, покачиваясь вниз головой, распахивала блестящие крылья с изорванными краями.
Из коридора послышалась мягкая поступь и шелест халлийских
— Лира, — Габриэл приподнял голову.
К решетке прильнула невысокая тень. Она откинула капюшон, и молодой шерл узрел облик невесты.
— Зачем вы пришли? Вашему отцу это не понравится.
— Я все знаю, мой шерл, — голос Лиры дрожал, — столица не спит. Слухов столько, что не знаешь, какие правда, а какие ложь, — пожаловалась она.
От факела в ее руке по кривым и скользким стенам плясали рыжие огоньки.
— Слухи?
Лира всхлипнула и кивнула:
— Говорят, вы приложили руку к убийству Теобальда и готовили переворот. Это правда?
— Правда, как всегда, где-то между строк, миледи, — устало молвил воин, и лег обратно: доказывать всем и каждому свою невиновность то, чего он сейчас хотел меньше всего.
— Говорят, у Его Величества есть доказательства.
Судя по тону, темная эльфийка искренне верила в виновность жениха, и в отличие от отца — теплых чувств к нему не питала. А как же «я вся в вашей власти?», или девушка всего лишь искусно претворялась? Их брачный союз скорее был необходим Веллетреэям, нежели могущественному королевскому Дракону и Змее. Если так, ее неожиданная холодность становилась вполне понятна.
Звякнув цепью, Габриэл прикрыл глаза ладонью. Только ее истерик и не хватало.
— Ответьте. Вы убили Теобальда?
— Нет.
— Но вы к этому причастны?
— Миледи, я не могу сказать всей правды. Уходите.
— Как вы могли, — Лира не скрывала презрения, — а я… я еще собиралась за вас замуж. Мой отец задурил мне голову вашими достоинствами, вашим благородством, вашей доблестью и я ослепла. Я видела в вас то, что видел он, и не поняла, что под неотразимой внешней красотой скрывается настоящее чудовище. Я проклинаю тот день, когда согласилась стать вашей супругой! Этим я запятнала себя и свой род. Прощайте! Пусть ваша смерть будет позорна!
Последние слова она выплюнула, как гарпия выплевывает в рану яд, развернулась и бросилась по коридору. А Габриэл вдруг осознал, что не чувствует к невесте ровным счетом ничего: ни любви, ни ненависти, ни сожаления. Ее болезненно-колючие слова не задели его, не уязвили, даже отчасти рассмешили. Все потому, что красивой, но глупой, как фарфоровая кукла в серебре и позолоте Лире, так и не удалось растопить лед его каменного сердца и подарить парню то, ради чего два существа связывают свои жизни единой и нерушимой нитью до самой — самой смерти… любовь.
* * *
В тени заката Брегон объявил о смерти Теобальда. Перед рассветом похвалился поимкой виновных. На следующий вечер назначил казнь.
…Королевские гвардейцы окружили столичную площадь неподвижным кольцом. Свет ярких фонарей играл в наконечниках копий, холодные звезды блестели в щитах с королевскими гербами; под сводами вились
Сегодня здесь собрались все подданные Мерэмедэля: лорды и леди из благородных родов, потомственные шерлы, ремесленники и мастера нижних кварталов; и все дивились помосту для казни из красного дерева, установленному посреди площади. Вокруг плахи, обмотанной кольцами, прогуливался грузный орк-палач; его голову скрывала маска-капюшон с прорезями для глаз, руки прятались в плотных перчатках. Темные эльфы считали рубку голов — занятием позорным, а потому палачами для них издревле служили охочие до крови и денег народцы.
Обойдя плаху десятым кругом, орк остановился у заостренного металлического кола и проверил наконечник — достаточно ли остро. Убедившись, что острее некуда, он довольно фыркнул, вернулся к колоде и, подхватив топор, принялся перекидывать его из руки в руку. Заточенная сталь, вкусившая благородной эльфийской крови, в каскаде уличного света засверкала полированным зеркалом.
По обычаям сумеречного народа — преступников из низших кварталов и взятых в рабство пленников приговаривали к повешению или распятию на воротах и стенах. Благородным дамам и господам — рубили головы. Темные эльфы верили, преклоняя колени и опуская голову на плаху — высокородные преступники, тем самым, являли смирение и признавали над собой власть короля. Но не зря в толпе гуляли шепотки и резкие словечки — ждать от бывшего лорда главнокомандующего смирения… вот уж насмешили.
Давно перевалило за полночь, а обвиняемого так и не представили на суд. Брегон не торопился. Сидя в королевской ложе, он лениво обводил глазами толпу и о чем-то переговаривался с тщедушным Гелеганом. Король был облачен в черный наряд. На голове вместо короны черная лента — знак траура по отошедшему в Арву Антре отцу. И если Брегон хоть немного изображал скорбь, играя на публику, того же нельзя было сказать о Гелегане. Поблескивая роскошными перстнями с аметистами и изумрудами, он громко хохотал над каждым королевским словом.
— Преступника! Требуем преступника! — Прокричал из толпы выходец низших кварталов.
По толпе прокатилась волна возмущения — и как только посмел открыть рот в присутствии благородных господ!
— Безобразие…
— Вопиющая наглость….
— Бросить этого выскочку в подземелье.
— Выводите преступника! Мы устали и замерзли! — Снова рявкнул смельчак, мелькнув непокрытой головой средь блеска драгоценностей.
— Вон он! Обходи его!
— Уходит!
— Не уйдет!
Стражники заметили босого полуголого наглеца и, ловко вытолкнув к краю площади, скрутили веревкой и потащили в темный переулок, а потом за угол ближайшей кузни.
— Давай, давай, шевели ногами, босяк! — Подталкивали упиравшегося парнишку королевские гвардейцы.
Король вяло глянул на заварушку, задержал взгляд на лицах не дольше двух секунд, и продолжил неспешную беседу с разодетым, как на величайшее торжество Гелеганом.
Вигго, Малиус, старый Фаллериар, сухой Келевор и прочие заговорщики, скучившись в дальнем углу у звонкого фонтана, обменивались хмурыми, как предгрозовое небо, взглядами. Серые, уязвленные лица лучились отчаянием и страданием. Говорить не было сил. Да и о чем, собственно? О позорном провале и горькой неудаче, повлекшей крах всех надежд?