Ешкин род
Шрифт:
– Возьми под защиту...
– прошептал и ткнулся лбом в землю от стыда и вины. Уж очень помирать не хотелось.
– Что ж у своего крестового защиты не просишь?
– вымолвила малая.
Ушкан рванул шнурок с шеи, отбросил фигурку Бога-на-Кресте.
А девка расхохоталась так, что всё кругом зазвенело.
Ушкан глянул на грудь и затрясся: кожа запеклась до черноты. Этот крест уже не снять...
– Не тронет тебя никто. Ступай себе. Возвращаю отнятое не по своей воле -- твою жизнь. Но так тому и быть, - сказала девка и пошла туда, откуда он появился.
–
Девка обернулась -- услышала, будто рядом стояла.
– Ешкой раньше звали. А теперь, кажись, полуночница, - ответила и двинулась дальше.
– Прости меня, Ешка!
– взвыл Ушкан.
– Прости, отслужу тебе!
Поднялся и, цепляясь в темноте остатками штанов за кусты и высокие травы, заторопился следом. Да где ж догнать эту Ешку! Точно летит над землёй.
Но почему-то ночной путь - в полдня дороги - показался короче. Очень скоро ветер принёс лай злобных кипчакских псов. Ещё чуть пройти -- и за подлеском начнутся поля.
Ушкан ещё больше заторопился. Он перестал обращать внимание на шорохи, которые преследовали его, на яркое, но зыбкое мерцание чьих-то глаз то тут, то там. Сказала же Ешка: не тронут. Значит, ему нечего бояться. Он в драку бы полез, если б кто-то два дня назад поддел его: ты, Ушкан, малую девку, да ещё тобой же порченную, слушаться будешь, как отца, побежишь за ней без огляда. А теперь...
Не поостерёгся Ушкан. Да не зверя, не нежить, а человека. Оплошал, и петля-удавка захлестнула его шею.
3
Ешка была счастлива. Лунный свет омыл её покалеченное тело, загладил царапины, выбелил синяки, заставил кожу сиять жемчужным светом. Ноги словно скользили над кочками, а глаза пронзали темень и видели всё лучше, чем днём.
В подлеске ноздри уловили едкий запах гари, беды и чьего-то страха. Ешка остановилась. Кто-то схоронился здесь.
Послышалось хныканье:
– Велько... братко...
– дрожа от страха, прошептал какой-то малец.
– Тихо ты... кипчаки рядом, - через некоторое время отозвался, видимо, брат мальца.
– У них псы... учуют и порвут.
– Велько...
– не унялся малец.
Ешка усмехнулась. Стоит показаться ребятам. Чтоб сидели тихо, как неживые. Или... Нет, младенческая кровушка не для неё.
Ешка в один миг оказалась рядом с раскидистой ивой. Как же громко бьётся в страхе человеческое сердце! Прямо на весь лес. Зато движения полуночницы беззвучны для людей.
Раздвинула ветки рукой и глянула на скорчившиеся фигурки.
– А-а!
– придушенно выдохнул старший, увидев Ешку.
Малый же просто сомлел от взгляда нежити.
То-то... Прячетесь -- так станьте опавшей листвой, стволом дерева, травой. А то разболтались... Ешка двинулась дальше. Её провожал дробный перестук испуганных сердчишек.
Жалко ей ребят? Да ничуть... В лесу одна заповедь - выживи. А не можешь -- умри. Да и смерти здесь нет. Просто одна жизнь перейдёт в другую.
А вот и поле со всходами.
Ешка по привычке пошла межой.
Рожь серебрилась в лунном свете, казалась тьмой маленьких копий.
Смрад от гари стал нестерпимым.
Стреноженные лошади паслись на молодых ростках, которые должны были подняться, заколоситься, вызреть и прокормить целое село. Не заколосятся, да и кормить некого...
Кони зафыркали, стали сбиваться в табун. Надрывно, жалко заржала испуганная молодая кобылица. Нет, не из-за Ешки. Это уцелевший овинник пощекотал брюхо лошадке. Только теперь, после огня, он не будет её пестовать. Нащупает полную жилу, да и вонзит в неё единственный зуб. А утром первыми найдут падаль вороны...
За полем, которое вмиг кончилось -- словно половик из-под ног выдернули, Ешка увидела телеги, составленные кругом возле громадного костра. Тошнотно завоняло каким-то варевом.
Ушкан оказался не прав -- у страха глаза велики. Не все из села были мертвы, несколько молодых баб и девок тихонько подвывали, связанные. Их охраняли трое кипчаков, похожие на горбатых из-за колчанов. К ним подошёл ещё один, видно, согнутый от старости. Что-то гортанно крикнул. Сторожевой обрезал верёвку, которая связывала запястья девки с длинным шестом, потащил несчастную к костру.
И тут Ешка ощутила странное беспокойство. Ей не было дела до кипчакских полонянок. Такова жизнь -- первым хлебает тот, за кем сила. В ночи скрывался кто-то, чья мощь больше, чем Ешкина, чем всей нежити разом. Чьё-то присутствие заставило полуночницу вздрогнуть, задрожать и чуть ли не податься назад, в лес, под защиту её хозяйки -- Мары.
Ешка всё же подобралась поближе.
Услышала рёв. Это был крик не человека, не животного. А твари, какой не видывали ни свет, ни мрак.
Возле костра, прикованная цепями к железным крюкам, вбитым в землю, стояла гигантская птица, взмахивала громадными крыльями, рождая ветер. Сухие травинки, пыль и даже мелкие щепки взмывали вверх. Могучие лапы с хищно торчавшими когтями взрывали дёрн, швыряли его в стороны, бряцали оковами. Голова чудища была скрыта колпаком, похожим на ведро.
Согнутый кипчак, совсем не остерегаясь, подошёл к чудищу, вытащил из-за пазухи рожок и дунул в него. Пронзительный звук словно просверлил темноту, но успокоил огромную птицу. Она осела, растопырила перья.
К чудищу вытолкнули пленную девку, которая сомлела, кулём повалилась на землю. Кипчак шестом подцепил край колпака и сшиб его.
Если бы Ешке были доступны чувства, она бы закричала от страха.
На птичьем теле была человеческая голова, только вместо рта -- громадный клюв. Он открылся, и снова послышался ужасный рёв.
Кто это? Чьи глаза горят алым пламенем? Может, птица-див, о которой сказывали люди?
Чудище склонило голову набок и вдруг быстро вытянуло шею, рвануло клювом шею девки-полонянки, разом обезглавив её. Отшвырнуло голову, которая покатилась к ногам глазевших на зрелище кипчаков, но зацепилась всклоченной косой за что-то и остановилась, уставив вверх остекленевшие глаза. Чудище принялось громадными кусками пожирать плоть.