«Если», 2002 № 03

— Я всегда любил тебя, мальчик мой, — пророкотал дядюшка Тлалок, улыбаясь и показывая два ровных ряда инкрустированных нефритом зубов.

Я вежливо кивнул, пригубил горький шоколад и прислушался к стуку назойливых молоточков в висках, гадая, какой камень на этот раз держит за пазухой старый ублюдок.

На первом этаже «Дворца Колибри»

завывали струнные и глухо бухали ударные. Классическая мелодия разворачивалась, крепла, взлетала на крещендо: это почти полностью лишенный слуха очередной объект привязанности дядюшки Тлалока рвал уши посетителей, увлеченно излагая неудачный конец романа между Курящейся Горой и Белой Леди. Подумать только, она и близко не подошла к высокой ноте! Так, прокаркала что-то. Когда-то с подобных певиц за подобные штучки содрали бы шкуру! Но времена меняются, мир, как известно, шагает к гибели семимильными шагами, поэтому она с улыбкой раскланялась под дружные аплодисменты и даже умудрилась покраснеть сквозь желтую краску, которой более чем старательно вымазалась перед выступлением. Сочетание этой самой краски и естественного румянца придавало ей вид скорее желтушный, нежели привлекательный.

Глаза щипало от дыма табака и травки, смешанного с приторно-сладкой, отдающей сосной вонью копаловых [1] благовоний, почти заглушавших запахи специй и цветов лимона, с легкой примесью смрада застарелой мочи, доносившегося из туалета в конце коридора.

Дядюшка Тлалок, такой же жирный и уродливый, как его тезка, Бог Дождя, откинулся на спинку кресла, того самого, с резным изображением Смерти под правым подлокотником и Чудища Земли — под левым.

— Признаюсь, что смотрю на тебя, скорее, как на племянника, чем на служащего.

Дело плохо.

Каждый раз, когда дядюшка разражался элегическими тирадами насчет «почти родства», я ждал очередного подвоха. Очевидно, и на этот раз он припас для меня нечто особенно подлое.

Старый негодяй сделал знак стоявшей на коленях девушке с бутылкой пульке в тоненьких ручках. Та мгновенно скользнула вперед, чтобы наполнить его чашу. И хотя ей давно проткнули барабанные перепонки, так что бедняга была совсем глуха, он все же воздержался от разговоров, пока девушка не удалилась, так же бесшумно, как пришла.

Дядюшка старательно огляделся, заговорщически подмигнул, подался ко мне, стоявшему на коленях у его ног, на совесть приложился к черепу, служившему ему кубком, и зловонно рыгнул.

— У меня для тебя небольшое задание.

— Я ваш покорнейший слуга, господин мой дядюшка.

— Твой кузен Девять Оленей…

А, чтоб тебя! Так я и думал. Вот это попал!

— Я знаю его, дядюшка-цзин.

Хорошо еще, что голос меня не выдал!

— Он послушник Магистра Смерти.

— Я слышал.

— Магистр Смерти кое-что хранит в своем храме. Мне хотелось бы знать, как это существо… погибло и что еще известно о нем твоему кузену.

— Мне дозволено знать, что это за существо, дядя-цзин?

Дядюшка Тлалок помедлил, словно взвешивая, какую долю правды стоит мне открыть, и нагнулся еще ниже.

— Это хуэтлакоатль. Можно сказать, важная птица.

Когда я вышел из «Дворца Колибри»,

шел дождь, мелкая теплая морось, вызывающая не слишком приятные ассоциации: почему-то все время казалось, будто это сам Тлалок мочится на меня. Совсем как этот шлюхин сын, его тезка, с которым мне только сейчас довелось беседовать.

Я поплотнее закутался в плащ с отороченным перьями капюшоном, рассеянно потеребил мягкий пух. Перышки колибри, знак воина, бога войны, самого Леворукого Колибри, и следовательно, неоспоримого символа благородства. Разумеется, самые знатные аристократы дополняли перья колибри плюмажем из хвостов кетцалей, символа бога Кетцалькоатля, но я давненько не имел дел с аристократами, как высшего, так и низшего ранга, а еще дольше не общался с членами собственного рода. Правда, как я, так и мои родственники предпочитали сложившееся положение вещей. Но дядюшка Тлалок отдал распоряжение, а его слово практически заменяло закон в Английском квартале.

Я переступил через спящего на обочине нищего, откинул голову, распрямил плечи и направился к храму Магистра Смерти: само воплощение Чада Колибри, идущего в Поле Цветов, навстречу судьбе.

Стража у храмовой ограды беспрекословно пропустила меня, руководствуясь столь бесспорными признаками, как мой плащ, родовая татуировка на щеках и осанка. Ни один из наемников дядюшки не пробрался бы так легко в священный квартал Атлнахуака: поэтому старый ублюдок и выбрал меня для этой проклятущей работенки.

Храм Магистра Смерти находился в дальнем конце священного квартала, рядом с заливом, и с подветренной стороны. Я, спокойно и не вызывая любопытных взглядов, прогуливался между аристократами, священниками и слугами, собравшимися здесь в этот час. Включенные прожектора заливали раскрашенные резные фризы неприятно ярким светом. То тут, то там неоновые трубки обводили верхушки пирамид багрово-красным — цветом свежей крови, и пурпурным, оттенка крови свернувшейся. Все казалось иным: немного резче, грубее, чем я помнил, хотя было ясно, что священный квартал не изменился.

Впрочем, и Девять Оленей тоже. Такой же тощий и вихляющийся, как в детстве. Годы ничего не смогли поделать с его безвольным подбородком, а нефритовая губная затычка [2] искусной работы только подчеркивала ущербность владельца. Нужно признаться, мы всегда недолюбливали друг друга.

— Не ожидал увидеть тебя снова, — честно признался он, когда храмовый слуга ввел меня к нему.

Я бросил взгляд за его спину, на каменные столы, нагруженные какими-то свертками и тщательно задрапированными предметами.

— А мне казалось, ты только и ждешь, что я рано или поздно объявлюсь.

Время, очевидно, оказалось столь же бессильно улучшить чувство юмора, сколь и усовершенствовать линию подбородка.

— Не думал увидеть тебя живым, — поправился Девять Оленей. — Тебе вообще не следует здесь бывать.

Я улыбнулся; вернее, обнажил зубы в оскале, неплохо усвоенном с тех пор, как подвернулась работа на дядюшку Тлалока.

— Можешь позвать стражу и вывести меня отсюда, — мягко посоветовал я. — Разумеется, в таком случае мне придется найти тебя в другом месте, чтобы решить наше дельце.