Эвита. Женщина с хлыстом

Мейн Мэри

В 1949 году депутат от партии радикалов полковник Атилио Каттанео был отозван из палаты за то, что требовал выяснения источников тех доходов, которые позволяли Эве и Перону приобретать свои имения, и за упоминание родственников Эвы, «которые в 1943 году были так бедны, а теперь стали миллионерами». Он присоединился к Саммартино и его друзьям в ссылке за рекой.

Раболепие, с которым большинство членов перонистского блока относились к Эве, и пышность их славословий могли бы казаться смешными, если бы за ними не стояла национальная трагедия. В августе 1950 года, когда Эва должна была присвоить ряду перонистских депутатов титулы, которые, в соответствии с измененной конституцией, продлевали срок их полномочий, эти джентльмены сочли уместным сделать по такому случаю подарок сеньоре. Вопрос о том, что подарить, вызвал долгие споры, и наконец после серьезного обсуждения было решено презентовать ей прелестный браслет – из рубинов, сапфиров и бриллиантов, для полноты картины украшенный миниатюрами из драгоценных камней: аргентинский флаг, фигура «человека без пиджака», здание сената, рука, поднятая в перонистском приветствии, любимый черный пудель Эвы и около дюжины других. В августе 1951,

когда Перон и Эва принимали делегацию перонистов, явившуюся, чтобы сообщить, что их выдвинули в качестве кандидатов на посты президента и вице-президента, фотограф запечатлел всю группу: Кампора, который держал на руках одного из Эвиных карликовых пуделей, и Эсперо, секретаря Генеральной конфедерации труда, держащего на руках другого.

Саммартино рассказывает в своей книге [23] о некоем Асторгано, который в свое время работал вышибалой в баре: когда его избрали в палату депутатов, Эва посоветовала ему не вступать в споры, но в том случае, если кто-то будет выступать против нее или президента, проломить несогласному голову.

Оппозиция в Аргентине потерпела крах, в какой-то мере даже более полный, чем постиг их коллег в тоталитарных государствах Европы. Перон предоставлял им видимость свободы; даже во время последних выборов «Насьон» продолжала печатать сообщения об их собраниях, из-за расценок на типографские услуги тираж был настолько мал, что, если вы не являлись подписчиком, вам еще надо было умудриться сделать копию с газеты и воспользоваться увеличительным стеклом, чтобы ее прочитать. Оппозиции разрешалось проводить митинги, но звучавшие на них речи становились поводом для вмешательства полиции, и у ее лидеров имелось столько же шансов оказаться за решеткой, как если бы они работали в подполье; позднее Перон связал своих противников по рукам и ногам новыми законами вроде того, который запрещал коалиции. Враги Перона не могли теперь объединиться против него.

23

Эрнесто Саммартино. Правда о положении в Аргентине.

Ни аргентинский характер, ни аргентинские ландшафты не располагают к тому, чтобы уйти в подполье или начать партизанскую войну. На безлесных равнинах, раскинувшихся вокруг Буэнос-Айреса, невозможно спрятаться. Джентльмены оппозиции готовы защищать свою страну или свою честь с помощью шпаг или столь же отточенного остроумия; но дуэльные шпаги бессильны против психологии масс. Их наиболее ценные качества: рыцарство, личная доблесть, обостренная честность и безоглядное мужество – работали против них, поскольку оказались совершенно бесполезными в борьбе, которая требовала притворства и терпеливого самоуничижения; у них не хватало ни опыта, ни сил для того, чтобы сражаться с пропагандистской машиной и все более гитлеровскими орудиями, которые использовались против них. Радикалы, составлявшие самую большую оппозиционную партию, в прошлом слишком часто давали своим сторонникам понять, что политика – дело джентльменов, и утратили доверие рабочих; социалисты проявляли излишнюю мягкотелость, сторонники Фабиана привлекали лишь наиболее зрелых рабочих, и им недоставало энергии, чтобы увлечь массы. Позиция коммунистов вызывала споры; некоторые полагают, что их влияние значительно возросло за время правления Перона. Он снова и снова использовал коммунистов в качестве пугала, частенько связывая их со зловещими силами с Уолл-стрит, чтобы дискредитировать оппозицию; но, прижимая оппозицию, он открывал дорогу коммунизму, который в будущем вполне мог оказаться единственной альтернативой, видящейся недовольным рабочим. Чем дольше Перон оставался у власти, тем более было похоже, что за ним последует правление коммунистов.

Политическая карьера Эвы стала предметом непрекращающейся борьбы между нею и армейскими офицерами. Говорили, что она мечтала стать главой государства, чтобы, подобно новой королеве Елизавете, устраивать смотр своим войскам, сидя на лошади во всех регалиях. Этой чести она не добилась; но и военные, которые так настойчиво плели против нее интриги, не смогли сдвинуть ее с ее позиции ни на миллиметр.

Армия была любимым детищем правительства еще со времен Урибуру; нередко они получали большую плату, нежели их коллеги в тех же чинах в армии Соединенных Штатов, и имели множество других привилегий; они не облагались никакими налогами, дома, которые строились для младшего командного состава и солдат, были предметом зависти преуспевающих гражданских, которых выселили из Кампо де Майо, и теперь, когда обычный человек не мог купить новую машину, они разъезжали в «кадиллаках», «ягуарах», «шевроле» и «ситроенах». Если Урибуру предпочитал генералов, а в дни Кастильо вышли в фавор полковники, то сейчас настали светлые дни для младших офицеров, когда-то служивших под их командой и считавшихся надежными. Любой из них в один прекрасный момент мог прыгнуть через головы своих начальников, и подобная лотерея, в которой можно было выиграть карьеру, заставляла многих из них проявлять лояльность по отношению к Перону. Говорят, майор Карлос Алое, который стал директором доброй половины газет и радиостанций Буэнос-Айреса, а в 1952 году сменил старинного друга Эвы Мерканте на посту губернатора провинции Буэнос-Айрес, имел чин сержанта; Перон тогда оценил его способность приспособиться и на следующий день сделал его майором. Нет ничего удивительного, что в такой ситуации генералы вовсе не были уверены в лояльности своих подчиненных, если дело дойдет до открытого выяснения отношений с Пероном и Эвой. Министр безопасности Перона, генерал Соса Молина, сторонник строгой дисциплины дома и в армии, на всех больших публичных мероприятиях буквально не отходил от Эвы; и в перерывах она отдавала ему распоряжения легким движением пальца. Не кажись она такой стройной, а он столь солидным, можно было подумать, что она в нужный момент просто вытаскивает его из кармана. Но на самом деле все обстояло иначе. В начале 1949-го Соса Молина и еще ряд офицеров

явились к Перону в его дом в Сан-Винсенте и потребовали, чтобы Эва удалилась от общественной жизни. Эва, видимо, решила нанести неожиданный проверочный визит в Кампо де Майо, но часовые остановили ее в воротах и, несмотря на ее возмущение, генерал отказался сделать в ее случае исключение; гостей без особого приглашения на территорию казарм не пускали. Совершенно очевидно, что это был не просто визит, Эва пыталась добиться для себя особых привилегий. Перон же, храня верность жене, заявил военным, что, если они хотят сместить Эву, он сам подаст в отставку. Совершенно не желая отставки президента, офицеры ретировались, со страхом ожидая ответного хода. Вскоре после этого Перон произнес речь, обличающую распространителей слухов, и его слушатели-рабочие ответили ему криками: «Эвита! Эвита!» А в Кампо де Майо был дан банкет, на котором Эва присутствовала в качестве почетной гостьи: в ее честь произносились цветистые речи и поднимались бокалы с шампанским.

Глава 11

И когда я говорю, что справедливость должна соблюдаться неумолимо, чего бы нам это ни стоило и кто бы ни пал от ее руки, я уверена, что Бог простит меня за то, что я нападала на них (олигархов), потому что я нападала на них из любви – любви к своему народу! Но я заставлю их заплатить за все страдания, которые они причинили бедным – до последней капли крови, оставшейся у них!

Э.П.

Как и все диктаторы, Эва и Перон испытывали смертельный ужас перед критикой и панически боялись показаться смешными. Вероятно, страх Перона был более рациональным, чем страх Эвы, поскольку тот больше заботился о нуждах диктаторской машины, нежели о нуждах собственного я, и не опускался до открытого сведения личных счетов, как это делала его жена. Однажды он привел в качестве повода для преследований газеты «Пренса» то, что супруги Пам, которые в течение восьми лет владели газетой, в частной беседе отзывались непочтительно о нем и об Эве, поскольку это было сказано американскому дипломату, похоже, что Перон просто отговорился, не желая называть истинную причину, которая заключалась в том, что «Пренса» оставалась наиболее стойким оппонентом его режима. Эва, как могла, ужесточала гонения на «Пренса»: газета редко ее цитировала и, когда приходилось упоминать ее, называла ее не иначе как «жена президента» и никогда по имени.

В стремлении к мести и жажде низкопоклонства Эва проявляла одинаковую непоследовательность. Тот, кто не превозносил ее, признавался недостаточно лояльным. В «Демокрасиа», ее собственной газете, ее называли глашатаем братства, провозвестницей справедливости и сравнивали с солнцем. Министры, сенаторы, депутаты старались превзойти друг друга в цветистости и напыщенности хвалебных фраз.

«Наша аргентинская лилия, – так однажды назвал ее министр социального обеспечения, – которой мы преданы всей душой и любовь к которой никогда не померкнет в наших сердцах».

«Она кажется, – заявил Эктор Кампора в палате депутатов, – новым воплощением одной из тех героинь, которые шли за армиями, – едва ли эта двусмысленность была намеренной! – чтобы, забыв о себе, исполнять свой христианский долг: исцелять раненых, поить жаждущих и кормить голодных. Эва Перон продолжает свою революционную работу, открывая свои объятия смиренным и щедрою рукою даря свою любовь и доброту всем уголкам страны».

«Демокрасиа» отвела половину выпуска рассказу о катастрофе на аргентинском авиалайнере, пассажиры которого, охваченные пламенем, взывали к Эве и Перону о помощи. «Кажется невозможным, – добавляла газета, – чтобы судьба могла обойтись с нами жестоко, когда у нас на устах эти два имени».

В своих собственных речах и статьях Эва частенько вспоминала о прошлых унижениях, она называла себя «самой смиренной из всех «людей без пиджаков», «самым смиренным из сотрудников Перона», но те, кто окружал ее, знали ее лучше и не обманывались на этот счет; постоянные упоминания о скромном происхождении были лишь частью роли, которую она играла и за которую жаждала получать неизменные аплодисменты, порой чуть ли не святотатственные, потому что ее называли «леди Надежда» и «леди Сострадание» – титулы, звучащие вполне привычно для набожных людей.

Подобные похвалы были единственной оценкой, которую она переносила спокойно; любая критика разрушала тот дутый образ, который она создавала не только для того, чтобы обманывать других, не только ради богатства и власти, которые он давал, но и для себя, поскольку только он позволял ей жить в окружавшей ее ужасающей пустоте страха. Внешне Эва казалась маленькой и мужественной женщиной; но внутренне она была столь же исполнена сознания собственного величия, столь же уязвима, как огромные надувные игрушки, которые носят по улицам во время праздников. Ярость, с которой она преследовала своих врагов, рождалась из внутренней неуверенности, потому что многие из этих людей не представляли никакой реальной угрозы ни для нее, ни для режима: единственная их вина состояла в том, что когда-то их положение было выше, чем ее собственное.

Немногие первоклассные актрисы времен ее театрального прошлого избежали ее нападок; большинство тех, кто привечал ее в те дни и провинился только тем, что играл лучше, чем она, теперь с трудом зарабатывали себе на хлеб или покинули страну. Аргентинская сцена, кино и радио были закрыты для них до конца их жизни или до падения режима Перона, поскольку пригласить кого-то из них в работу означало нарваться на штрафы, замалчивание, аннулирование лицензий и крах. Такой всеми любимой актрисе, как Либертад Ламарки, которая, без сомнения, сделала ошибку, упрекая Эву в те далекие дни в непунктуальности, из-за чего, поговаривают, две леди даже чуть не подрались, пришлось уехать и продолжать свою карьеру в чужих землях. Правда, потом она опрометчиво вернулась в Буэнос-Айрес; ее не забыли, и встречать ее в аэропорту собралась огромная толпа. Но чиновники, которые получили приказ причинять ей все возможные неудобства, полночи выясняли ее личность и обыскивали ее багаж, пока встречающие, видя, что все другие пассажиры уже разъехались, не сочли, что она не приехала, и не разошлись. В Аргентине только одной женщине могли аплодировать собравшиеся толпы.