Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Обресков сказал, что в Галте и дворца-то нет – одни сараи для сена.
– Да и как Россия могла оскорбить вашего вассала Крым-Гирея, если вы сами его преследуете ненавистью?
– Отныне вся ненависть – против вас…
После этого Гамзы-паша объявил России войну.
– От сей минуты, – заявил Обресков, – я слагаю с себя все полномочия и прошу Диван не обращаться ко мне ни с какими деловыми вопросами. Но я верю, что моя страна сумеет с достоинством возразить на все ваши фанаберии пушечными залпами на Босфоре…
Его потащили в Семибашенный замок, где когда-то Византия печатала
5. Жестокая месть
Откуда взялись царские манифесты к гайдамакам?
Вопрос задал Панин, и Екатерина невольно фыркнула:
– Никита Иваныч, да сам подумай: я и… гайдамаки?
– Но вся Украина читает их. Золотыми буквами на пергаменте писано твоим именем, матушка… А теперь не только солдаты наши беглые, но даже многие офицеры идут в стан Железняка и Гонты, заодно с ними служат!..
Поначалу Петербург смотрел на дела гайдамацкие сквозь пальцы: вольница ослабляла конфедератов Бара, и русской политике это было даже выгодно. Но теперь пламя пожаров грозило с Правобережной Украины (польской) перекинуться на Украину Левобережную (русскую), и Екатерина созвала совещание.
– Когда человек тонет, – сказал Никита Панин, – его не спрашивают, какова его вера и что он мыслит о царствии небесном. Тонущего хватают за шиворот, спасая. Паны польские сами повинны в возмущении народном, но сейчас их спасать надобно…
Лишь фаворит Орлов вступился за гайдамаков:
– Помяните Богдана Хмельницкого! Тогда не менее, еще более крови лилось. Вы говорите тут, будто Гонта и Железняк бунтовщики? Но, помилуй бог, булава Хмельницкого тоже из купели кровавой явилась! Ежели б при царе Алексее таково же рассуждали, каково ныне вы судите, Украина никогда бы с Русью не сблизилась…
Генерал-майор Кречетников воспринял приказ из Петербурга болезненно. Он сражался с конфедератами, гайдамаки ему помогали в борьбе с ними. Как же теперь противу союзников оружие поднимать? Это задание он передоверил майору Гурьеву:
– Исполни сам, братец, а как – твое дело…
Гурьев с войсками и артиллерией вошел в лес, где пировали гайдамаки, и сказал, что прислан самой государыней, дабы облегчить хлопам борьбу с ляхами ненасытными. Криками радости голота серомная встретила это известие. Началась гульба всеобщая. Гурьев позвал к себе на угощение атаманов. Пришли они. Гонта был, и Железняк явился в шатер майора… Стали пить да подливать один другому. Во время гульбы Гурьев пистолеты выхватил:
– Хватай их, разбойников! – И враз навалились на атаманов, опутали ремнями, сложили, как поленья, на траве перед шатром в один ряд. – А теперь, – приказал Гурьев, – наших с левого берега надобно отделить от тех, что с берега правого…
И
Но теперь все было кончено, и Гонта сказал:
– Коль наварили браги, так нехай вона выпьется…
Границ стремления к свободе у человека нет и быть не может. А чем шире круг желаний, свободы, тем сильнее потребны средства к удержанию человека в рабстве…
Ивана Гонту судили три ксендза и один монах-базилинианец. Приговор был таков: казнить его на протяжении двух недель, чтобы мучился неустанно: первые десять дней сдирать кожу, на одиннадцатый рубить ноги, на двенадцатый – руки, в день тринадцатый вырвать живое сердце, а уже потом с легкой совестью, поминая бога, можно отсечь и голову.
Гонту повезли терзать в Сербово, и на эшафоте сказал он палачам, чтобы не трудились поднимать его высоко:
– Вам же легче будет целовать меня в ж…!
Ни одного стона не издал сотник, даже улыбался, когда щипцы палача сорвали со спины первый лоскут кожи. Потом захохотал:
– Неужто ж больно мне, думаете, после панования моего?
Два жолнера забили ему рот землей. Руководил казнью региментарь Иосиф Стемпковский, и Браницкий крикнул ему:
– Хватит уже! Вели же кончать сразу…
Палач разрубил тело на четырнадцать кусков, и все куски развезли по городам разным – ради устрашения. А голову сотника скальпировали. Обнаженный череп палачи присыпали солью, потом снова натянули кожу лица на череп. И в таком виде прибили голову к виселице, а Стемпковский пригрозил: «Всем лайдакам проклятым такое же будет!» И настал чернейший день Украины: устилая путь виселицами и убивая крестьян, «страшный Осип» (Стемпковский) выбрал для казней Кодню – местечко средь болот и трясин, которые не могли сковать даже морозы. Никого не допрашивал – только вешал и вешал! Веревок не хватило, палачи взялись за топоры. Стемпковский выходил утром ко рву, садился в кресло и до заката солнца наблюдал, как ров заполняется головами. Наконец ров заполнился доверху. Но тут фантазия «страшного Осипа» разыгралась: велел он отрубать левую руку с правой ногой, правую руку – с левой ногой, и в таком виде, залив свежие раны маслом, отпускал искалеченных. С той-то самой поры девчата украинские меж цветными лентами заплетали в косы и ленту черную. А самым ужасным проклятием стали на Украине слова: «Нехай тебя черти свезут в эту Кодню!..»
Маршал коронный Браницкий обвинил кичливую шляхту:
– Вы сами во всем виноваты! Разорили народ до отчаяния, а чуть гайдамаком запахнет, всякий спешит увезти что можно и бежать, остальные ж воруют на Украине и сами разбойничают.
Из Варшавы его поддержал король. «Довольно казней, – писал он Браницкому. – Если вам угодно, лучше уж клеймите каждого десятого». Совет был неосторожным: Стемпковский исполнил его буквально. Свирепые расправы в Кодне стали известны запорожцам, они озлобились на Екатерину, которая левобережных украинцев сослала в Сибирь, а правобережных отдала в руки палачей шляхетских…