Федор Волков
Шрифт:
Встретив Волкова, сказал:
— Федя, разреши облобызать тебя от избытка чувств. Ругать потом буду.
— За что, Александр Петрович? — удивился Волков.
— За алмаз испорченный… Чую, твоя работка, парень… Алмаз! Ей-пра, алмаз! С алмазами потребно обращаться умеючи. Ну, да потом потолкуем…
На другое утро Сумароков явился к Волкову еще до завтрака.
— Не терпится, — сказал он. — Всю ночь не спал, все думал. Из головы не выходит алмаз испорченный.
— Какой алмаз, Александр Петрович?
— Какой, какой! Известно, Ильмена вчерашняя.
Начались
Сумароков, с головы до ног опутанный правилами французской школы, настаивал на непрерывном поддержании одинаково возвышенной линии трагического тона на всем протяжении роли. Волков горячо отстаивал право актера быть на сцене живым человеком, действовать исключительно по подсказке внутреннего чувства.
— Чувство, жизнь, натура — сие и есть искусство! — волновался Федор.
— Натура натурой, а искусство — особо! — кричал Сумароков, бегая по комнате и размахивая сорванным с головы париком. — Кто вам дал право упразднять искусство? Сии ваши натуральные чувства — душевная слякоть! Они роняют возвышенное, которое утверждает трагедия с древнейших времен! Чувства — для себя, для спальни! Трагедия — для всех, для форумов! Обмани толпу, чтобы она затрепетала от ужаса!
— Криком непрерывным?
— Не криком, а искусством! Чувства — мимолетны, трагическое искусство — вечно!
— Крик — не искусство. Непрерывный ужас — не ужас. Сие смехотворно. И в море бывают приливы и отливы. И в природе бывают бури и затишья. Ужас постигается тогда, когда чувства актера подготовили его всем предшествующим. Чувства-то актера и составляют душу трагедии. Без них она мертва. То, что не почувствовано актером, не может быть понято зрителем. Бессменный вой ветра — всего лишь вой ветра. Бессменный вой актера — всего лишь вой машины. Наш славный машинист Джибелли находит возможным построить говорильную махину. И сия махина будет без разбору, подряд, выкрикивать все трагедии. Всегда и одинаково искусно — в вашем смысле, уважаемый Александр Петрович. Но машинист Джибелли не берется научить актера жить подлинной жизнью даже в самой маленькой роли. Он усматривает препятствие в том, что нельзя залезть в душу актера пальцами, чтобы поднять его тон, когда это потребно, тогда как махину можно заставить завывать в любом тоне, стоит только поднять рукою пружину. У меня в груди нет джибеллиевской пружины, у Троепольской — тоже. Посему мы воем лишь тогда, когда завыл бы любой живой человек, и бормочем тогда, когда чувство запрещает выть.
— Но великие трагики!.. Допрежь нас бывшие великие трагики!.. — захлебывался от азарта Сумароков.
— Великих трагиков, в моем смысле, допрежь нас не было. Все они еще впереди, в будущем. А возможно, и были, только начисто забыты. Великие трагики, в смысле вашем, были и прежде, есть и теперь. Особливо во Франции. Но это уже по части машиниста Джибелли…
— Богохульство!.. Богохульство!.. —
— Какое там богохульство! Просто защита прав живого человека противу бездушия машины, — успокаиваясь, сказал Волков. — Думайте, как хотите, а сие останется моею верою. Извольте надеть ваш паричок, Александр Петрович, здесь дует из всех щелей…
— К чорту в пекло паричок! — крикнул Сумароков, запуская париком в угол. — Паричок! Душу париком не накроешь. А ты мне всю душу обнажил…
Александр Петрович схватил стул, с шумом придвинул его к окну, сел и уставился на улицу, подперев щеки руками.
После долгого молчания сказал, не оборачиваясь:
— Государыня прослезиться изволила через вашу милость…
— Через чью милость? — не понял Волков.
— Через вашу… с Троепольской.
— Чем мы ее разогорчили? — усмехнулся Волков.
— Не разогорчили, а растрогали. «Ежели, говорит, всегда так жалостно представлять будут, — компанию вашу хоть распускай. Я не желаю преждевременно от слез стариться».
— Вы успокоились, Александр Петрович? Не сердитесь больше? — спросил, улыбаясь, Волков.
— Нет еще… Сержусь… Впрочем, дай я тебя поцелую, Федя. И знаешь что? Давай будет оба правы. Как ты, так и я. Ну, что тебе стоит?
— Ничего не стоит. Я согласен.
Они дружески расцеловались. Волков разыскал парик Александра Петровича, отряхнул его от пыли, пригладил. Подал Сумарокову. Тот повертел его в руках. Опять начал сердиться:
— Негодяй цырюльник! Скверная работа! Ну, куда такое годится? Сделаешь легкое движение головой — и мигом развивается. Дай срок, я его!..
Волков не мог удержаться от улыбки.
— Ты к чему? — насторожился Сумароков.
— Чудесности характера вашего, Александр Петрович.
— А что ж, характер у меня, прямо надо сказать, ангельский. А что иной раз выйдешь из себя, так ведь и ангелов, полагаю, схватывает подчас. Да, самого важного не сказал.
Голштинец голос свой подал об игре Троепольской.
— Это любопытно.
— Важная баба, говорит, горластая и прочее, а все же супротив графини Елизаветы не сдюжит… Э-хе-хе… Погибнем мы с этим голштинцем, как швед под Полтавой. Не дай бог, с матушкой что случится! И нам тогда, батюшка, конец… А что поделаешь? Персона. Коли нет ходячих, то и сидень в чести. Тьфу! Какая-то гадкая плесень, прах ее побери! — выругался он, набив до отказа нос табаком и все же отчаявшись чихнуть.
Помолчав, Сумароков покрутил головой. Сказал, прищурившись:
— Слышь-ка, Федя… Не могу я вычихнуть этого голштинца из головы… Как ты думаешь? С бабским правлением все же лучше. Они хоть по-матерному при всех не ругаются и в драку не лезут. Глядь, ан и жить спокойнее. Катиш — баба ничего… И думает тем местом, которым думать назначено. Постой, постой! Не говори под руку! — замахал он на Волкова руками.
Сумароков, наконец, оглушительно чихнул несколько раз. С удовольствием крякнул. Промолвил:
— Правильно. Я кое-что загадал… До голштинца, полагаю, все же не дойдет…