Федор Волков
Шрифт:
— Вон и пригорки знакомые! Наши. Нигде таких нет. Зараз узнать можно.
— А вот сарай, робя! Чей это сарай на отлете? — крикнул Алеша Волков.
— Сарай-то? Аль не узнал? — толкнул его шутливо под бока Демьян. — Чай, шинкаря Мохрова из слободки, папаши девок всех гулящих…
— А! — отозвались все в один голос.
— Импресар здешний…
— Во-во! Самый главный обер-гофмаршал!
— У него, чай, за это время свои реформы произошли…
— А то нет? Не без того. Фижбики [86] , поди, новые девкам соорудил!
86
Фижмы.
— Али
— Нет на свете края лучше нашего Ярославля, — убежденно заявил Демьян. — И театра лучше нашего нет.
— Само собой, без лести. Богатее — есть, а лучше — нет, — поддакнули оба бывшие придворные актера.
— Как-то только Канатчиковы в нем изворачиваются?
— Иван писал — действуют вовсю, — сказал Алеша.
— Ну, вот и подмога им поспела. Вроде как итальянские кастраты, — рассмеялся Семен.
— А ништо! Дишкантом петь — пожалуй, не наше дело. А сыграть что не похабным образом — охулки на руку не положим, — хорохорился Демьян.
— А придворную жизнь разве начисто похерил, Демьяша? — подмигнул Алексей. — Жаль! Гофмаршала бы заслужил.
— К лешему под хвост все эти дворы! У меня свой двор, да еще с избой, в нем я и гофмаршал. Эхе-хе… Как-то там матка бедная оборачивается?.. Наверно, весь двор как есть крапивой зарос, не хуже питерского. И присесть негде будет. Двор расчищу — реформа, значит. Кожи опять дубить примусь. Вон они, руки-то, как у мамзели стали. У Канатчиковых героев играть почну. На доброй девоньке женюсь. Енженю из нее сделаю. Мы оба играем, а ребята в зале до одури хлопают. И никаких величеств. Будя! — резонерствовал Демьян.
— А я к тебе в фавориты подсыкнусь, — подмигнул Семен.
Демьян показал ему увесистый кулак:
— Вот он, фаворит. Видал? Как в «случае» по чьей шее придется, так и становой хребет напополам.
Федор в простых и грубых словах товарищей почувствовал вывод из всего передуманного им за время дороги.
Кибитка въехала в город.
Дома ожидали Волковых с нетерпением. Встретили как воскресших из мертвых. Иван был сильно расстроен ходом заводских дел. Между объятиями и поцелуями все время вздыхал и крутил головой. Хозяйка Татьяна Федоровна располнела, и раздобрела. В ней не без труда можно было узнать прежнюю девочку Танюшу Попову. Едва покончив с церемонией встречи, Иван повел братьев в отдельный покойчик. Начал без предисловий:
— Дела из рук вон плохи, братишки. Делиться надо.
— Нечего делиться, — сказал Федор. — Мы уже все обмозговали с Алешей. Он вовсе вернулся. Покончил со своим баловством. Сокращайте дело и орудуйте с ним вдвоем, насколько в силах. О нас троих не заботьтесь. Мы как бы выделены, ломти отрезанные. И из купечества нас исключай. Помаленьку и исподволь начинайте сызнова. Туго очень будет — поможем сообща. Нам с Григорием жалование назначено, полтораста рублей. И на Гаврилу надежда есть. Все лишнее — побоку.
На том и порешили с двух слов.
Перешли на театр. Оказалось, что ярославский «волковский» театр действует все время и без больших перерывов. Орудуют больше первоначальные «пайщики» сего предприятия. Заправляют всем Канатчиковы. Сильные трагедии ставить набегают. Дают чаще общепонятное. Сегодня большой день. Идет комедия с национальными русскими песнями и плясками: «Не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив», сочинение какого-то Луки Яблонского. Не в дальнем времени давали героическое представление господина Баркова: «Геройства княжны Ольги Пожарской». Геройства, по правде
Помещик Иван Степанович Майков с семейством давно уже проживает в своем дальнем имении. Даже зимой не заявляется в город. Поговаривают — больше из боязни стать посмешищем для всего честного народа, ибо его сварливая сожительница — француженка взяла привычку колотить его открыто и чем попало — чаще всего турецкой туфлей — по щекам.
Старенький архиерей развязался, наконец, со своими «козликами» и с год тому назад тихо «почил в бозе». Архимандрит о. Иринарх отозван митрополитом Арсением в его резиденцию — Ростов Великий. Слыхать, они ноне шибко ратуют за восстановление исконно-российских порядков, допрежь «антихриста и его ангелов» бывших. Так что среди частырей и их паствы идут смута и склока великие.
Вечером Федор присутствовал на представлении незатейливой комедии. Встречен он был ярославскими комедиантами с почетом и радостью, как родоначальник всего поколения комедиантского.
Семен Куклин и Демьян Голик не теряли даром времени. Одетые нижегородцами, они разыгрывали вдвоем комическую сцену в народном духе и «отдирали русского».
В словесном предуведомлении публике они были названы «придворными ее величества российскими комедиантами».
Около месяца времени пролетело для Федора как один день. Ежедневные разговоры с ребятами о театре, улаживание торговых дел, — все это не только не отягощало Федора, а, напротив, подбадривало и вливало в него новую энергию, об упадке которой в последнее время он так часто говорил.
Как-то сама собою начала намечаться линия его дальнейшего поведения в Петербурге.
Провожали придворного комедианта по весенней распутице чуть ли не всем городом.
В Питер Федор прибыл 21 марта и немедленно явился к корпусному начальству. Его поместили вместе с братом Григорием, который уже с месяц как начал ученье.
Пока комедианты учатся…
Для Федора началась жизнь тихая и незаметная, заполненная усидчивым трудом до последней минуты. Такая жизнь оказалась как раз по нем. Ни бестолковой сутолоки, ни раздражающих волнений. Работа, сосредоточенность, размышления. Время, проведенное в корпусе, он всегда вспоминал с теплым чувством признательности.
Неутолимая жажда знания, владевшая Федором с детства, здесь впервые получила некоторое удовлетворение.
Кроме предметов, предусмотренных программой корпуса, он занимался еще многим, не входившим в эту программу.
Приобрел клавикорды и скрипку на собственный счет. Усердно брал уроки музыки и композиции.
Возобновил занятия живописью. Сначала работал урывками, под руководством своего друга Перезинотти, потом, по совету Олсуфьевой, начал довольно аккуратно посещать мастерскую живописца Аргунова. Здесь Федор столкнулся с безродным юношей из придворных певчих Антоном Лосенко и положительно был поражен его совсем не ученическим талантом. Уменье владеть кистью, верность глаза и, главное, чувство правды и натуры у Лосенко, казалось, были прирожденными, — так легко он справлялся с труднейшими художественными этюдами. Новые знакомые очень быстро стали близкими друзьями.