Финская война. Бастионы Лапландии
Шрифт:
— Ну так война, когда ж писать-то?! Сначала одна, потом вторая, потом в госпиталь попал…
Валя испуганно побледнела.
— Что-то серьёзное? — еле слышно спросила она, почему-то ощупывая при этом мои плечи.
— Ну разве я стоял бы здесь, если б было что серьёзное… Так, оглушило малость при взрыве, а перед тем ещё и простыл шибко… Вот и провалялся месяц в госпитале. Теперь отпуск по ранению… — стал объяснять я, запинаясь.
— А ранило куда? — не унималась девушка, обойдя меня со спины, видимо, чтобы убедиться, что и там всё на месте.
— Да никуда! — вскрикнул я чересчур бодро, вызвав ещё большие подозрения. — Контузия! Ранение так называется!
— И что, прошло уже всё? — с сомнением спросила
— Ну конечно! Что ты так разволновалась?
— Как что? Я же замуж за тебя выхожу!
Я раскрыл было рот, собираясь что-нибудь сказать, но мысли никак не могли оформиться в слова, и поэтому единственное, что смог из себя выдавить, было:
— А когда?
— Вот в июне институт закончу и поженимся.
— Боюсь, в июне я уже буду слишком далеко отсюда, — выдохнул я облегчённо.
— А что, война к тому времени ещё не закончится? — искренне удивилась девушка.
— Война сама по себе вообще закончиться не может! Для этого надо разгромить врага! Заставить его сдаться! Если до весны не успеем, тяжко придётся. Там и так местность труднопроходимая, а по весне вообще всё встанет. И снабжение, и тяжёлая техника… Но время ещё есть.
— Тогда завтра поедем к моим родителям в Злобино за благословением, тут всего-то тридцать вёрст, там в сельсовете и распишемся. Я в институте отпрошусь на три дня. Здорово? — Валя радостно запрыгала от восторга, хлопая при этом в ладоши, и снова бросилась мне на шею.
Странно, но у меня не было желания ни возражать, ни спорить. На два десятка писем, отправленных мною Татьяне за последние почти полтора месяца, я получил лишь одно короткое послание, после прочтения которого словно выгорел изнутри. И вот только сейчас, когда увидел искреннюю радость в глазах этой совсем ещё юной девчонки, я вдруг задышал легко и свободно, позволяя свершиться тому, что, по всей видимости, должно было свершиться. И твёрдо произнёс:
— Хорошо! Завтра же едем к твоим родителям.
Валюшка заверезжала так оглушительно, что у меня уши заложило сильней, чем от разрыва фугаса. На этот раз уже я её обнял, прижал к себе всю и стал целовать лихорадочно в щёки, в губы, в глаза…
В институте Валентину отпустили аж на целую неделю, когда узнали, что жених герой Финской войны. Но с условием, что потом она наверстает пропущенные занятия.
Стояла тихая ясная погода. Лёгкий февральский морозец не шёл ни в какое сравнение с теми лютыми холодами, что встретили нас в Лапландии. Словно из ледяной бездны космоса, усыпанного чужими тусклыми звёздами, проникал тогда этот холод, не встречая никаких преград, через лёгкие прямо в сердце, замедляя его биение, выстужая кровь и погружая в беспробудный сон застывающие тела коченеющих солдат.
«Как там мои ребята без меня?..» — задумался Михаил, прикрыв веки. И хотя письма от них приходили довольно часто, но что они могли рассказать? Стали бы жаловаться, что снова три дня не ели горячей пищи и спали в сугробе на еловых лапах, поджидая финских егерей? Или что сразу несколько новобранцев поотморозили пальцы на ногах, поленившись обмотать их газетной бумагой? Сколько на войне таких мелочей, которые способны сохранить солдату жизнь! И кто их теперь этому учит?
Одновременно с тем, как крепло с каждым днём здоровье Михаила, крепла и уверенность, что ему необходимо поскорей вернуться в часть. Но не желая лгать самому себе, он понимал, что для скорейшего возвращения есть ещё одна веская причина — Таня.
На третий день гуляли свадьбу. Немногочисленная, та, что уцелела после гражданской войны и коллективизации, родня Валентины, в основном Дроновы и Пронины, едва уместилась в просторной, в три связи, избе в Арсеньевских выселках. Хотя немало было и деревенской молодёжи из Злобино. Утром ещё приехала и моя матушка Ирина
Захмелев изрядно, я вдруг как-то по-особенному остро ощутил этот почти забытый, но бесконечно родной мир крестьянской глубинки. С каждой новой выпитой рюмкой я всё более убеждался, что каждый мужик здесь самородок и философ, а женщины все удивительно милые, душевные и неутомимо весёлые.
Девятый год на мне эта форма, и я уже почти забыл, как это здорово просыпаться на зорьке и идти босиком по жемчужно-росистой траве на сенокос. Как сладко отдыхать в полуденный зной в тени трёхсотлетнего дуба, накупавшись в прохладной воде тихой лесной речушки…
— Вот скажи мне, сынок, когда мы линию Маннергейма взломаем? — с серьёзным видом спросил у меня старший Дрон, дед Валентины, подсев ко мне с полным стаканом в широкой мужицкой руке.
Изрядно хмельной, он не выглядел стариком, давно разменяв седьмой десяток лет нелёгкой крестьянской жизни.
— В госпитале поговаривали, что на перешеек вот-вот должны подвезти штурмовые орудия, восьмидюймовые гаубицы и мортиры. Тогда и начнётся обратный отсчёт…
— И то добре… А вот ты скажи, на кой она нам ента Финляндия? Что вы там позабыли?
— Ну как… Финские рабочие стонут под гнётом капиталистов… — начал было я.
— И что? Громко стонут? Вас, освободителей, хлебом-солью встречают?
— Никто нас, дед, хлебом-солью не встречает. Но если мы сейчас не отодвинем границу от Ленинграда и от Мурманской железки, потом будем локти себе кусать. Мировая война разгорается, а тут такие опасные соседи выстроили мощнейший укрепрайон вблизи нашей Северной столицы.
— Вот теперь понятно объяснил! А то вишь, финские рабочие… стонуть… Ты ещё вот что скажи, правда, что командиры ихние все сплошь наши офицеры царские?
— Не, таких не встречал. Вот Маннергейм тот да, царский генерал был. Теперь воюет против своих бывших соотечественников.
— Эт мы знаем! Утёк, когда Николашку Кровавого скинули. Как и родной дед твоей Валюшки.
— Какой дед? А вы кто?
— Я Степаниду уже брюхатую взял. С Ванькой Буниным всё шашни крутила. Оне у батьки ейного на постоялом дворе частенько останавливались. Ванька тогда как раз холостяковал: его первая жена, Варвара, к его другу актёришке убёгла. От он и чудил здесь! А Стёпка, Степанида, с детства по нём сохла. Он же старше её лет на двенадцать. Да тока, гляди ж ты, аристократ. А мы с Ванькой и выросли вместе. Он у нас в хате не раз ночевал. Вот здесь рядом, в Бутырках, бабка его жила… Ух, и строгая была старушенция, её дворовые и слыхом не слыхивали, что крепостное право давно отменили! Я в бунинском имении, в Озерках, конюхом был, в юности, пока не жанился и кузней своей не обзавёлся. Батя мой, Дрон старший, пчельником у них состоял. А как Стёпка понесла, отец её заметался, а хитрый был старикашка, упокой Господь его душу грешную. К Алексею Николаевичу с Людмилой Александровной, родителям Ванькиным, кинулся. Те недолго думая, сначала к батьке моему, потом ко мне: так, мол, и так, избавьте от позора. Ванька же опять не то в Одессу, не то в Москву укатил. Успел уже к тому времени и со второй женой распрощаться, гречанкой Аннушкой. Та ему потом мальчика родила, когда уже они расстались. Да только недолго пожил тот мальчик, царствие ему небесное. Без отца-то и пяти лет не прожил. Ну да батька мой им в ответ: пусть сын, мол, сам решает, уж двадцать пять лет скоро, а всё холостой ходит. А я и согласился. Я ж Стёпку тоже с детства любил, видел, как росла она, хорошела день ото дня, ждал, когда ей шестнадцать стукнет, чтоб посвататься, и старик её про то ведал. Потому-то и кинулся к нам сразу. А я рассудил: ну пусть бунинское дитя, Ванька же мне всё одно как брат. А своих мы со Стёпкой ещё нарожаем. Вот сам погляди, разве похож Петька на меня? — старик кивнул подбородком в сторону отца Валентины.