Французская фантастическая проза (антология)
Шрифт:
— О друг мой, что побуждает тебя столь бессердечно насмехаться над пришельцем, извергнутым своей родной эпохой? Я совершенно точно знаю, что мы отнюдь не находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году, как выговорил только что твой лживый язык, ибо я покинул Бадари — если только верны мои расчеты — около восьми тысяч лет тому назад. И уже в то время шел десятитысячный год.
Говорят, спорить с безумным — опаснее всего. По всей видимости, безумие этого человека заключалось в том, что он воображал себя в ином столетии. Незадолго до того мне довелось читать в газете о раскопках Брентона, открывшего развалины древнего государства Бадари. Помню, как живо заинтересовали меня сообщения о блестящей цивилизации бадарийцев. Похоже было на то, что мой собеседник также начитался этих сообщений, которые и помутили его разум. Поэтому я ровным голосом продолжал:
Слова мои успокоили его. Погрузившись в глубокое размышление, он, казалось, производит сложнейшие вычисления.
— Прости, друг мой, — сказал он наконец, — что я позволил себе усомниться в твоей искренности. Дело в том, что меня неотступно терзает одна мысль. В знак доверия я открою тебе свою тайну. Надеюсь, меня не осудит за это Академия наук, пославшая меня сюда. К тому же я наблюдаю на твоем лице несомненные признаки тупости, которые, согласно нашим представлениям, служат вернейшим доказательством лояльности. Не сердись за прямоту моих слов: она в правилах бадарийцев… Узнай же то, о чем и сам ты в силах был бы догадаться, будь ты чуть менее глуп: я путешествую во времени. Мое имя Амун-Ка-Зайлат. Я прибыл сюда из великой Бадари несколько минут назад, если считать по моему времени, или примерно восемьдесят столетий назад, если считать по-земному. Я имею честь состоять членом королевской Академии наук. Мне было поручено испытать в действии машину времени, разработанную сотрудниками нашей Академии. Ранее один из моих коллег уже осуществлял перемещения во времени, но, так сказать, более краткосрочные. Он переносился во времена древнеримских императоров, и эпоха эта с тех пор нам настолько хорошо знакома, что я, как видишь, свободно изъясняюсь по-латыни. Направляясь сюда, я надел римское облачение, понадеявшись, что одежда и язык остались неизменными со времен Древнего Рима. К несчастью, убеждаюсь, что это не так. Перед отправлением я настроил машину на двадцать тысяч лет в сторону будущего: пока это для нее крайний предел. Однако уже вскоре я осознал, что столь длительный временной промежуток одним махом не одолеть. Тогда я решил сделать привал и вот уже несколько минут как пребываю в твоем времени, а это значит, что я нахожусь на восемь тысяч лет или около того позже своего собственного. Возможно, однако, что я сделал ошибку в расчетах, и это меня беспокоит.
Как ни странно, я начинал верить каждому его слову. Зародившиеся было у меня сомнения насчет твердости его рассудка сменились болезненным возбуждением, свидетельствовавшим, не исключено, о нетвердости моего. Да, говорил я себе, это так! Передо мной самый настоящий, подлинный бадариец, один из тех, о ком пишет Брентон в своем трактате “The Badarian Civilization”. Какая удача, что именно я стал свидетелем невероятного события! Путешествие во времени! Неужели начинают сбываться мечты Герберта Уэллса? Бесчисленные вопросы роились в моем мозгу и просились наружу. Но пришелец продолжал:
— Мне понятно твое изумление, сын мой. Ты, наверно, и слыхом не слыхивал о блистательной бадарийской цивилизации. Да, надо думать, за восемьдесят веков, прошедших на Земле, то есть за краткие минуты моего путешествия.
Такие вещи не могли оставить меня равнодушным, даже если они звучали по-латыни. Поэтому я обратился к пришельцу с нижайшей просьбой пересесть за мой столик и разрешить мне предложить ему чего-нибудь выпить в качестве приветствия в нашем веке. Он не заставил себя долго упрашивать. Осведомившись, какой именно папиток ему более по вкусу, я услышал, что ни за какие блага в мире он не согласится вновь омочить губы в том омерзительном пойле, что принес ему в кружке раб. При этом он присовокупил, что у него остались, напротив, самые блаженные воспоминания о привезепном из Рима напитке рубинового цвета, который ему посчастливилось попробовать несколько дней назад (несколько своих дней назад) и который римляне называли словом vinum. Я велел гарсону
— Питье это веселит и согревает. Возвращаясь назад, я захвачу с собой несколько сосудов этого напитка.
Что до меня, то я залпом осушил один за другим четыре вместительных бокала, после чего попросил бадарийца продолжать.
Я хотел сказать, продолжал он, что, но всей видимости, за восемьдесят веков земного времени, что уложились в краткие минуты моего путешествия во времени, великолепная бадарийская цивилизация успела погибнуть. И твое изумление объяснимо, ибо вместе с нею, по всей вероятности, канули в неизвестность и наши выдающиеся технические изобретения. Уже римлянам о них ничего не известно. Незнакома им и машина времени. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь в дальнейшем удалось заново изобрести ее.
Я подтвердил, что и в мое время никто серьезно не думает о путешествиях во времени.
— О Амун-Ка-Зайлат, — говорил я, — твое путешествие представляется мне одним из самых захватывающих достижений человеческой мысли. Теперь я вижу, что мои современники, несмотря на важнейшие научные открытия, сделанные у нас в последнее время, не более чем несмышленые дети в сравнении с вами. И все же мы не столь невежественны, как ты полагаешь. Я, например, знал о существовании бадарийской цивилизации. Хотя ее след и стерся в памяти людей, наши ученые недавно вновь открыли ее. Производя археологические изыскания, они наткнулись на остатки вашей славной культуры. Знай, что ваша столица была разрушена более шести тысячелетий назад и погребена под толщей песков. Недавно ее развалины были найдены.
— Возможно ли это? — удивился Амун.
— Да, в земле обнаружено множество черепков, бронзовых кинжалов, а также изуродованных человеческих костей. Однако от упоминавшихся тобой чудесных технических достижений не сохранилось ничего. Потому у нас создалось впечатление, что бадарийцы были просто земледельцами. Мы знали, что ваши мастера владели искусством обработки перламутра и чеканки по меди, что они умели изготовлять изящные фигурки из слоновой кости… Однако мы не догадывались, что и наука ваша достигла подобных высот, в чем я отныне не сомневаюсь.
— В сущности, удивляться тут нечему. Простые, грубые изделия, о которых ты говорил, лучше сохраняются в земле. Приборы же наши были сделаны из гораздо более изысканных материалов, нежели медь и бронза… Неужели ты ничего не слышал о волновых явлениях, об излучении? Неужели вы не умеете передавать энергию на расстояние при помощи этих неощутимых субстанций?
Я отвечал, что таким умением мы обладаем и что имеем немалые достижения в этой области. С гордостью поведал я пришельцу о нашем радиотелеграфе и о телевидении.
— Вот видишь, — заметил он, — то, на чем основана работа ваших приборов, нельзя потрогать руками. Вообрази, что через какое-то время секрет радиоволн будет утерян. Те, кому спустя много лет доведется раскопать в земле обломки ваших машин, не будут иметь никакого понятия о назначении хитроумных устройств, которыми ты так гордишься. Они решат, что перед ними какие-то талисманы или произведения искусства. Именно так рассуждают ныне ваши археологи, натыкаясь на обломки сосудов и на металлические предметы, испещренные непонятными письменами и символами… Как видно, вы едва успели вступить на тропу познания. У нас же любые механизмы внешне поразительно просты. Например, устройство, при помощи которого я оказался здесь, основано на весьма сложных радиационных явлениях, но при этом внешне оно поражает своей незатейливостью. Взгляни сам и убедись, что на такой нехитрый предмет никто бы и внимания не обратил.
С этими словами он извлек из кармана небольшую матово-белую овальную вещицу. С одной ее стороны наружу выступала маленькая панель, усеянная кнопками и рычажками. Никакого другого механизма, казалось, в приборе не было.
Тут я заметил, что упоминавшийся ранее низенький господин в очках вытянул шею и с нескрываемым интересом разглядывает вещицу. Сидел он недалеко от нас и, вполне вероятно, мог кое-что уловить из нашего разговора. Бадариец поспешил спрятать прибор в карман.
— Незачем подчеркивать, друг мой, сколь велико доверие, которое я тебе оказываю. Этот крохотный прибор мне дороже, чем все священные сосуды нашего королевства вместе взятые. Я не намереваюсь задерживаться долее в вашем веке. Мне надо следовать намеченному плану и добраться до двадцатитысячного года, а затем я вернусь домой… Постой, но ведь ты сказал, что божественной Бадари больше не существует?