Гамп и компания

Грум Уинстон

Так я и сделал.

Все дорогу по каналу в заднюю бухточку я слышу туманные горны лодок, звон от буев и все такое прочее, а солнце садится, как огромный красный бисквит сквозь мглу. Я пригреб к новым устричным банкам у завода по переработке отходов. Все к тому времени уже разошлись по домам, а потому все это место было предоставлено мне одному – и черт побери, воняло здесь на славу!

Я немного подрейфовал по ветру, а потом чуть-чуть подправил нос ялика, чтобы иметь больше места. Там, где по моей прикидке должны были расти самые большие и жирные устрицы, я открыл

баночки и прочел короткую молитву, чтобы с Деном и Сью все было хорошо. Потом я выбросил баночки за борт в темную воду, и хотя мне в этот момент полагалось грустить, я почему-то не грустил. Они и впрямь пришли к концу своего маршрута, как я на это смотрел. Вообще-то я предпочел бы оставить Сью в каких-нибудь джунглях, но здесь в округе ничего такого нет, а потому я прикинул, что устричные банки тоже отлично ему подойдут. В конце концов, он будет там с Деном, своим другом. Я наблюдал за тем, как баночки словно бы порхают ко дну, и на какое-то мгновение они вроде как просияли мне в ответ, точно звезды, а потом исчезли.

Я развернул ялик и уже собрался было грести обратно, как вдруг услышал звон от одного из тех здоровенных буев со звуковой сигнализацией. Я поднял взгляд, и на верху буя, медленно покачиваясь взад-вперед, сидела Дженни, красивая как всегда. Добрая старая Дженни. Похоже, она всегда оказывалась на месте, когда я в ней нуждался.

– Ну что, Форрест, – говорит она, – кажется, ты наконец-то ко мне прислушался, да?

– Насчет чего?

– Ну, тогда. Насчет того, чтобы уделять внимание Дену.

– А, – говорю. – Угу. Думаю, прислушался. Очень славно, правда?

– Да, пожалуй, так оно и было. Тебе просто требовался человек, который бы все время повторял тебе слово «устрицы». И ты в конце концов получил картинку.

– Надеюсь, в этот раз я не напортачу, – говорю.

– Думаю, не напортачишь. Только не в этот раз.

– Ты вроде как грустная, – сказал я. – Что-то не так?

– Не-а. Просто этот раз может стать для нас последним, понимаешь? Я хочу сказать, по-моему, теперь у тебя и впрямь все хорошо. И мне надо другую рыбу жарить – или устриц очищать, – если ты понял, о чем я.

– А как же малыш Форрест? Я думал, все дело в нем.

– На самом деле нет. Дело всегда было в тебе. Малыш Форрест – славный мальчик. Он сам может о себе позаботиться. А вот ты… за тобой всегда приглядывать требовалось.

– Не уверен, что я ему нравлюсь, – сказал я.

– Думаю, нравишься, – говорит Дженни. – Это просто детство. Помнишь, какими мы были в его возрасте?

– Это было очень давно.

– А как насчет Гретхен? – спрашивает Дженни. – Как там все продвигается? Ты же знаешь, я уже давно тебе сказала, что она мне нравится. Она… она настоящий человек.

– Не знаю, – говорю. – Я вроде как стесняюсь, когда ты о чем-то таком спрашиваешь.

– Так не должно быть. В конце концов, мы с тобой свое отгуляли.

– Да, но не до конца. Я хочу сказать, это вроде как рано оборвалось.

– Так уж получается. Воспоминания – вот что главное в жизни, Форрест. Когда больше ничего не останется, воспоминания будут значить всё.

–

Но ты ведь не говоришь о том, что я… что мы с тобой не…

– Как знать. Но посмотри – перед тобой еще вся остальная жизнь. И я думаю, теперь все у тебя хорошо. Не знаю, как ты это сделаешь, но не попрощаешься ли ты за меня с моей мамой и малышом Форрестом – просто своим особым способом?

– Ну да, конечно, но…

– Я просто хочу, чтобы ты знал, что я тебя любила. А еще, Форрест, что ты очень славный.

– Эй, – говорю, но когда я поднимаю взгляд, там один только здоровенный буй качается во мгле. Ничего больше. И я погреб назад к берегу.

Тем вечером я вернулся на обрабатывающий завод. Почти все уже разошлись по домам, и я вроде как бродил там сам по себе. Чувствовал я себя малость одиноко. В нескольких конторах еще горел свет – люди работали допоздна, чтобы наши дела шли успешно.

На заводе была одна маленькая комнатушка, которая очень мне нравилась. В ней мы хранили наш жемчуг. Она была не больше платяного шкафа, но внутри, вместе с разными инструментами и всяким таким, мы держали ведро. Вернее, это работники держали ведро, и в этом ведре были жемчужины.

Не особо-то это были и жемчужины. Вот японские устрицы – те сплошь производят чудесный жемчуг. И все же довольно часто наши работники находили жемчужину-другую, обычно какой-то странной формы и уродливой окраски. Тем не менее к концу года накапливалось немало полезных жемчужин, чтобы получить за них достаточно наличных и устроить пивную вечеринку для рабочих бригад. А потому вот так мы и делали.

Когда я проходил мимо жемчужной комнатушки, я вдруг услышал, что оттуда доносятся какие-то странные звуки. Я открыл дверь, а там был сержант Кранц. Он сидел на табурете, и когда я взглянул на него под светом лампочки в двадцать ватт, то увидел, что глаза у него красные.

– Эй, сержант, что случилось? – спрашиваю.

– Ничего, – только и сказал он.

– Послушай, сержант Кранц. Я много лет тебя знаю. И раньше я никогда не видел, чтобы ты плакал.

– Ну да. И больше никогда не увидишь. А кроме того, я не плачу.

– Эх-ма. Короче, я здесь самый главный, и мое дело – знать, что не так с моими людьми.

– С каких это пор, Гамп, я стал «твоим человеком»? – говорит он.

– С того дня, как я с тобой познакомился, сержант. – И мы вроде как немного друг на друга поглазели, а потом я увидел, что большие слезы начинают бежать у него по щекам.

– Проклятье, Гамп, – говорит он, – пожалуй, я просто слишком стар для этого говна.

– Ты о чем, сержант Кранц?

– Это все тот Смитти и его компания, – говорит он.

– Что случилось?

– Я спустился проверить наши лодки, а он пошел за мной со своей бандой. И когда я проверял лини у наших яликов, он начал ссать в одну из лодок, а когда я что-то сказал, он и остальные схватили меня и стали бить дохлыми кефалинами…

– Дохлыми кефалинами!

– А Смитти, тот меня ниггером обозвал. Первый раз в жизни мне в лицо такое сказали.

– Это правда? – спрашиваю.