Генерал Корнилов
Шрифт:
Гость глянул на бутылку, отогнул угол салфетки.
– Да, старинный… очень выдержанный.
– Эх, вы! – неожиданно рассмеялся хозяин. – А еще… Это же год моего рождения!.. Ничего, ничего, не надо никаких изви нений. В конечном счете вы же не обязаны… Но год, я вам скажу, был очень удачным для виноделов. Солнце, дождей в меру. Вы чувствуете: в вине совершенно не ощущается сырости. Солнце, много солнца. И земля, конечно… сухая, крепкая земля Испании.
Гость беспокойно сжимал ножку бокала в потном кулаке. Ему не сиделось. Иногда он ставил бокал на колено. Он явился с важной вестью, однако хозяин встретил его в сердечном настроении и он не собрался с духом с порога брякнуть свою новость.
Между тем хозяин пригубливал из бокала и продолжал благодушествовать:
– Арон,
– Вы сказали, что я носорог.
– Да не-ет же! Экий вы злопамятный.
– Насчет момента. Насчет дней.
– А-а! Вот-вот… момент. Скажите, вас не коробит, когда вся эта рвань вокруг орет… н-ну просто черт знает о чем? Вы только послушайте, вы вникните: народ! призвание! святыни! Или еще: заря свободы! Я просто весь трясусь от смеха. Это же надо! Придумали себе какую-то святую Русь и знай орут, орут, орут. С ума они все, что ли, посходили? Слушайте сюда, Арон. Нам с вами глупостями заниматься некогда. Они сейчас горланят о каких-то там путях, о возрождении. Аи, я вас умоляю! Хватит им уже этих путей, отбегались. Теперь их поведут, как бодливую коровенку на веревке. Неужели они думают, что столько сил затрачено, столько денег… И ради чего? Чтобы эта их Россия снова заскакала, словно пьяная баба? Нет уж, довольно. Господь наш Бог недаром дал нам голову, а им… всем этим – руки. Вот и пусть себе работают.
Что, мы с вами не найдем, что сунуть им в живот? Я вас умоляю! Кстати, вы никогда не видели, как жрет русский мужик? Фэ, зрелище довольно гнусное. Чего он только не пихает в свою утробу! Все, что попадет под руку… как свинья. Так вот пускай пихает, пускай жрет. Ему же надо жить. А уж работой мы его обеспечим. Пожевал – поработал. Поработал – снова пожевал. А что ему еще делать, чем заниматься? В церковь? Это пожалуйста, это даже хорошо. Церковь – это гениально. Не будь у них этой самой церкви, нам следовало бы ее придумать. Для них! Пусть собираются, махают перед мордой, гудят свои молитвы.
А еще лучше – пусть покаются, мерзавцы. Как это – в чем? Да мало ли… Один только Кишинев что стоит! Или вы уже забыли? Но я-то не забыл. О нет, такое не забывается вовеки! Кровь Кишинева на них и на их детях. Запомните это, Арон. И никогда не забывайте… Что? Вы снова с чем-то не согласны?
– Нет-нет… помилуйте. Я слушаю вас внимательно. Брезгливо глянув на бокал в своей руке, хозяин поставил его с недовольным видом. Настроение его сломалось. Раскинув ноги по ковру, он запрокинул голову, закрыл глаза.
В обоюдном молчании пролетела долгая минута. – Арон, я знаю, вы устали. Знаю-знаю, мой драгоценный. Но разве не устал и я? Мы все устали, все: и вы, и я… все, все! Но мы не можем, мы не имеем права отдыхать. Вы понимаете меня? Ну вот и умница. Мы еще отдохнем, мой драгоценный. Потом… когда-нибудь. Но думаю, скоро. Напомните – вы не с Волыни? Ах, Вильно! Святой город… А меня, вы знаете, манит Испания. Мне почему-то постоянно кажется, что я уже там жил, существо вал. Иногда я даже вижу, как тащится на своей кляче Дон Кихот и этот его… толстый… на осле… О, я был тогда сильный, моло дой, красивый! Совсем не то что нынче. Мне кажется, что нынеш нее тело досталось мне по недоразумению, по ошибке. Зачем оно такое
Симанович даже вздрогнул.
– В поезде. Едет в Ставку, в Могилев.
– А наследник? А царица? Вообще – семья?
– Здесь. В Царском Селе. Там все больны.
– Да? Гм… Интересно – чем?
– Корь. Детская корь.
– Ага… Но что делать этому царю в Ставке? Ему там совсем не место. Дети больны, а он… Хватит ему кататься, хватит. Накатался!
– Будет сделано.
Хозяин вдруг остро, проницательно ткнул взглядом в напряженное лицо сидевшего напротив.
– Арон, вы не обидитесь, если я скажу, что вы слюнтяй? Да-да, слюнтяй. Я даже больше скажу: вы плохой еврей, очень плохой! И не поджимайте свои губки… Слышите? Вот вы сейчас заявитесь домой и сразу же – слышите, сразу же! – возьмете в руки Тору. Помните историю с мадианетянами? Ах, помните. А я вам говорю: не помните. Иначе бы… Скажите, что сделал Мои сей, когда увидел обоз с добычей и громадную колонну пленных? Он пришел в ярость – вот что он сделал. И он приказал перебить всех пленных. Всех! В живых он приказал оставить только деву шек, еще не побывавших у мужчин на ложе. Ну? Это вам о чем-то говорит? Это вас чему-то учит?.. Эх вы, слюнтяй. Я ж вижу, не слепой. Сознайтесь, мой дорогой, вы пожалели всех этих царских ребятишек? Корь, температура, бегают врачи… Ну и все такое. Вот потому-то я и сказал, что вы плохой еврей. Вы же совсем забыли, как приходили к этому царю. Это же вы пробились к нему на прием! И разве не вы его просили, умоляли? И что он вам ответил? Он вам ответил: нет! И он прогнал вас, он вас оскорбил… хотя вы заявились вовсе не с пустыми руками. Я ж помню, сколько это все нам стоило! Так почему же вы такой забывчивый? Так не положено. И так не будет. И пусть он не надеется, что у нас у всех отшибло память. О нет! Такое грешнозабывать. Мы его просили – он не захотел. Мы его предупреждали – не послушал. Что ж, пускай теперь не жалуется. Слез ему никто не станет утирать. Что заслужил, то и получит! Он снова царапнул по лицу гостя острым взглядом:
– Что вы все вертитесь, Арон? Вы что-то принесли и не хотите говорить? Что у вас такое? Давайте-давайте… не молчите!
Вчерашним вечером царский поезд, спешивший из Ставки в Петроград, был задержан и направлен в Псков, в штаб Северного фронта. Там генерал Рузский объявил царю, что все командующие фронтами (даже великий князь Николай Николаевич, царский дядя) высказались за немедленное отречение Николая II в пользу наследника Алексея. По сути дела, генерал Рузский взял царя под стражу и предъявил ему ультиматум. Он даже прогнал от поезда великую княгиню Марию Павловну, стремившуюся увидеться с государем. Тем временем из Петрограда в Псков спешили два посланца Государственной думы – Гучков и Шульгин. Они примчались поздней ночью и немедленно увиделись с царем. Последовал тяжелый разговор. Скрепя сердце царь все же поставил свою подпись под манифестом об отречении. Схватив документ, посланцы Думы тут же помчались обратно в Петроград…
– Вернулись? – спросил скрипач.
– Еще нет. Мы ждем.
– Так, так… – Хозяин не спускал с гостя настороженного взгляда. – И что же дальше? Что вы принесли?
Собираясь с духом, Симанович сделал паузу.
В последнюю минуту – в буквальном смысле в самую последнюю! – царь посоветовался с докторами о состоянии здоровья сына и внес в документ поправку: он отрекся не только за себя, но и за наследника.
– Та-ак… И кто же интересно? Ну, в пользу кого?
– Брат. Великий князь Михаил.
Сказав, гость вздрогнул: хозяин вдруг с размаху треснул кулаком по столику и выскочил из кресла. Его словно подкинуло пружиной. Бокал с недопитым вином свалился на ковер.
– Ка-а-кой еще великий князь? Ка-кой там Михаил? Вы что, с ума все посходили? Да как у вас… – Он задохнулся и в припадке ярости затопал по ковру – раздался хруст раздавленно го стекла. – Хватит! Хватит, черт вас побери! Никаких князей. Вы слышали? Я вас спрашиваю: вы слышите меня? Или вы оглохли?
Мясистые щеки прыгали. Симанович стоял навытяжку. У него дрожали губы. Он никогда не видел своего патрона в таком ужасном состоянии.