Голова (Империя - 3)
Шрифт:
Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю.
– Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, - ответил на это Ланна.
– То, что приемлемо для одного, не подобает другому.
Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф.
Ланна отвернулся от него с сердитым видом.
– А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе,
Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел.
– У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, - заключил Ланна.
Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше - и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться.
Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов... У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, которые он точно, секунда в секунду, соразмерял со степенью восприимчивости аудитории. Город Лилль он называл нижненемецким городом Рисселем, Туль именовался Лейком, и повсюду - и в том и в другом французскому трехцветному знамени надлежало склониться во прах перед немецким орлом. Прежде чем семь французских департаментов целиком не освободятся от французского иноземного владычества, германская империя не будет удовлетворена и старый долг не погашен.
Едва окончив речь и отвечая в артистической на крепкие рукопожатия, Мангольф под маской решимости уже томился тяжкими сомнениями. Пожалуй, он все-таки перехватил! Из такого рискованного предприятия выходишь заклейменным, неприемлемым для официальных должностей, и плоды в результате пожинают те, кто благоразумно держался в тени. Мучительная ночь; но к утру все прояснилось. Выждать. Он не пошел к Ланна, а Ланна не позвал его. Днем ему сообщили, что император без предупреждения явился к статс-секретарю и пожелал выслушать доклад. Личный секретарь вошел с материалами. Ланна по собственному побуждению представил его. Тогда император милостиво засиял ему в глаза, пока Мангольф не потупился, ослепленный.
– Н-да, вы вчера показали им всем, - благосклонно резюмировал император и, хлопнув себя по августейшей ляжке, знаком приказал секретарю удалиться. Мангольф, не теряя мгновения, пока солнце еще озаряло его, исчез, пятясь к двери с изящными поклонами.
В тот же вечер Ланна пригласил его к себе. Он стоял, прислонясь к письменному столу, и задумчиво играл цепочкой от часов.
– Итак, - сказал он, - мне приходится дать вам повышение.
– То, что делается против воли вашего сиятельства, не может радовать меня, - сказал Мангольф опечаленным тоном.
Ланна отклонил попытку примирения.
– Вы получили должное. Вы поставили на карту все и выиграли.
– Я выступал
– Против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций.
Мангольф заметил, каким ничтожным, почти жалким становится Ланна, когда он несчастен. Лишь ореол успеха красил его оплывшее лицо, лишь ямочки и скептическое лукавство. Мангольф старался сказать своей жертве что-нибудь по-настоящему успокоительное.
– Но сейчас я такой же чиновник, как все. Я тоже представляю политику вашего сиятельства, безразлично, по убеждению ли, из дисциплины, или ради личной выгоды.
Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.
"По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, думал Ланна, - должен быть под моим постоянным наблюдением". Внезапно у него снова появилась ямочка.
– Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, - сказал он просто и протянул руку.
– Поздравляю!
– сказал Толлебен.
– Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас.
– По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа.
– Тут что-то неладно, - продолжал он, - это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.
– Прямодушны, как всегда, - польстил Мангольф.
– Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.
"Мозгляк!" - говорило лицо Толлебена. Но Мангольф продолжал еще любезнее:
– У человека вашего происхождения в руках все козыри. Доселе вы были слишком горды, быть может слишком рассеянны, чтобы воспользоваться ими против меня. Один из них, сами понимаете какой, вы недавно швырнули под стол. Господин барон, я никогда еще так не восхищался вами.
– У него дрожал голос.
– Вот чего мне недостает: именно этой способности выкинуть какой-нибудь фортель, выйти из строя когда вздумается. Смелые жесты - не мой удел, я родился бескрылым. То, что я в поте лица добываю многолетними трудами, вы, счастливец, преодолеваете одним прыжком и прямо достигаете цели. Где уж мне поспеть за вами!
Мангольф говорил до тех пор, пока лицо Толлебена перестало выражать что-либо, кроме блаженного сознания собственного превосходства. По уходе посетителя - он открыл перед ним дверь и проводил его до лестницы Мангольфу понадобилось четверть часа мысленных увещаний, чтобы овладеть собой. Но в следующее воскресенье он был вознагражден: унизиться пришлось другому - Терра.
В дверь квартиры Мангольфа постучали сильно, но глухо, как стучит удрученное сердце, и появился Терра - воплощенная корректность в лице и костюме, с цилиндром в обтянутой темной перчаткой правой руке.
– Дорогой Вольф!
– изрек он торжественно, не садясь и выставив вперед цилиндр. Мангольфу пришлось снова встать, чтобы выслушать высокопарное поздравление. Лишь после этого Терра позволил ему и себе усесться. Мангольф признался, что не ожидал его.
– Я понимаю, дорогой Вольф, какую жестокую шутку я снова сыграл с твоими нервами, - сокрушенно ответил Терра.
– К счастью, это случается не впервые, что облегчает мне сегодняшний шаг, которого безоговорочно требует от меня совесть.
– Мы друг друга знаем, - сухо заметил Мангольф.