Горелый Порох

Сальников Петр

— Постой, постой! Откуда ты меня знаешь? — всполошился следователь.

— Как же, как же. Вспомнил… — мечтательно, как бы сам с собой, заговорил Кондаков. — Вашего шофера Васей кличут. Так?

— Ну, так — Васей.

— Тогда вы — тот самый и есть. Ах, мать честная, вспомнил!.. Поди шь ты, и впрямь земля круглая — опять сустретились.

— Ну-ка доложи толком! — повысил голос капитан.

— Да вы меня уже однажды допрашивали. Вспомните! Под Орлом, кажись, дело было, — с простодушным откровением принялся рассказывать Назар. — Кондаков я — конюшенный погранзаставы. Имел приказ своего начальника доставить документы нашей разгромленной заставы в какой-нибудь штаб или высокому командованию.

Бумаг-то целый вещмешок было. Секретные, поди… Пометался-помыкался я с ними — ни командований, ни штабов не нашел. К вам попался. А вы меня, товарищ капитан, тогда в шпиены определили. Помните?… Благо ваш Вася выручил, шофер. Спасибо ему…

— А причем тут шофер? — силился вспомнить следователь.

Посетовав на забывчивость капитана, Кондаков принялся за подробности:

— Как же. Это он тогда панику-то поднял: вбежал в избу, где вы допрос мне учиняли, и заорал благим матом — «танки!». Вы и драпанули со своими товарищами на «эмке»-то. Я было за вами бросился, чтобы хоть заставские документы передать. Но, куда там. Танки, конешно, штуки сурьезные, однако ж вы зря запаниковали тогда. Они, танки-то, тем разом нас округля обошли, минуя наши позиции.

Капитан Северов, делая вид, что такого случая с ним не было, для порядка все-таки спросил Кондакова:

— И куда же ты девал документы погранзаставы?

— Препоручил санбатовцам в какой-никакой штаб передать. Они в тыл отходили, а мне надо было в окопах оставаться.

— Ну, и где же они теперь, как ты думаешь?

— Бог их знает, где они теперь, — вздохнул Назар. — Война большая. И Россия превеликая…

— Ну вот что, богомилец, — заторопился следователь, — давай-ка назад свои документы. Нам придется разбираться с тобой особо.

Кондаков достал из-за пазухи красноармейскую книжку и подал ее капитану. Тот приказал часовому увести пограничника назад, за «колючку». Изумленный Речкин, разинув рот, сидел за столом и не нашел смелости даже попрощаться с недавним своим сопленником. Когда за Кондаковым захлопнулась дверь, начальник опергруппы назидательно сказал Речкину:

— Любая наша жалость, старшина, приводит к потере бдительности. Заруби себе на носу!

* * *

Промчавшийся ночной заряд метели круто осадил лютость мороза и к полудню заметно помягчило — люди повышли из укрытий и обступили, словно диковину, уже хорошо означившуюся могилу. Она, судя по периметру, должка быть огромной — не для десятка и не для одной сотни упокойных. Мерзлота упорно не поддавалась. Ломы и кирки секлись о нее, как о дотовский бетон, соря синим крошевом искр и наполняя утробу земли тихим панихидным звоном. Пленники работали с беспощадным рвением, быстро уставали, но с такой же быстротой менялись руки, и могильная яма росла и росла. Христианский ли долг, солдатское ли братство, а может, то и другое вместе объединяло людей в том молчаливом неистовстве, какое наступает в душах бойцов перед роковым боем.

Все уже знали, как ведутся допросы, через какое хитроумное ситечко идет просев грешных невольников и разделение их, на «виноватых» и «прощенных». И потому сердца и умы пленников секлись в предчувствиях и догадках точно так же, как стальные ломы о мерзлоту…

Простодушный Назар, вновь водворенный за проволоку, очухался и понял, что с ним произошло, только тогда, когда его определили в группу «виноватых» и он не был допущен даже к рытью братской могилы. Отчуждение его не только от армии, но и от недавних сопленников повергло его в уныние. Страшился он не повторных допросов и проверок, обещанных ему следователем, и не безбожного действа особистов, а душу мутило то, что ему вновь не поверили, не посчитались с ним, как с человеком. Одно дело — правда в обыденной

жизни, когда и лгуна бог прощает, другое дело, считает он, — правда на войне, когда сама война уже есть неправда и сущая несправедливость. Неверие в человека убивает так же, как пуля, насилие и безбожье. Оно убивает и того, кому не верят, и того, кто не верит. С такими тяжкими думами Кондаков забрался в еловый шалаш, по-сибирски сгороженный им же самим по началу зимы, и, наверное, в первый раз за свою жизнь залился горькой и обидной, совсем не мужичьей слезой…

К вечеру, когда мороз вновь стал набирать крепость, в лагерь доставили выловленных оперативниками полицаев местной управы, действовавшей при немецкой оккупации. Их было одиннадцать во главе с Богомазом. Предателей, как их теперь называли особисты, определили в ту часть лагеря, где находились после допросов «виноватые». Это внесло некоторое замешательство в среду красноармейцев — кого к кому приравняли: то ли предателей к бывшим пленникам, то ли наоборот? При арестах всем полицаям было приказано повязать белые повязки на рукава, какие они носили при оккупации. Без нее оказался лишь бывший начальник управы. Принимавший группы лейтенант, помощник капитана Северова, потребовал от Богомаза повязать на рукав белую тряпку.

— Я не носил никаких повязок и отличий, — заявил без малейшей робости начальник управы. — Меня весь город знал и знает без этого. К тому же — у меня нет даже носового платка.

Лейтенант не ожидал такой дерзости со стороны предателя. Однако и сам, не имея платка, чтоб повязать тому, подбежал к Богомазу и, бесцеремонно сдернув с его шеи летний кремовый шарфик, туго намотал его на рукав пальто.

— Пусть знают и все другие! — почему-то осердившись, сказал помощник следователя и направился было в канцелярию.

— Любезный! — остановил Богомаз лейтенанта.

Тот обернулся и не скоро нашелся, что сказать на такое необычное обращение.

— Я для тебя не любезный! — отчеканил энкавэдист.

— Товарищ командир, — поправился начальник управы.

— И тем более — не товарищ! — с той же непримиримостью отговорился особист.

— Но и не судья еще! — с иронией проговорил Богомаз. Распахнул пальто, вытянул за цепочку из кармашка жилетки оловянную лепеху часов «Павел Буре», отщелкнул крышку и спросил подрастерявшегося лейтенанта: — Скажите-ка, молодой человек, который час? А то мои верные подвели меня — остановились.

Лейтенант, не имея часов и как бы оскорбившись этим, дерзко выпалил.

— Ваши часы остановились навсегда!

Он чуть было не козырнул со зла, но, спохватившись, поправил портупею на плече и зашагал прочь.

— И все-таки, молодой человек! — Богомаз снова окликнул особиста. — Раз так, поторопите свое начальство, чтобы скорее расстреляли нас. И нам и вам будет легче…

Но помощник следователя сделал вид, что этих слов не слышит.

Поражаясь непривычно-странным разговором, Назар Кондаков отер полой шинели слезы на щетинистом лице и, помолившись в душе, выбрался из шалаша наружу. Пооглядев полицаев, сбившихся тесной кучкой, он смело подошел к ним и, поздоровавшись, бесцеремонно, как бы по-свойски спросил:

— И много нагрешили, изменщики?

— Да не боле вашего брата, — в том же тоне ответил Богомаз.

— Видит бог, крови — ни капельки на наших руках, — живо встрял в разговор один из рядовых полицаев.

Все они были в преклонных годах, мужицкого складу и виду. Не походил на полицаев лишь Богомаз. Похудевшее испитое лицо его, блеклые спокойные глаза больше выражали предельную усталость и безразличие к своей судьбе, чем испуг. В глазах остальных — отчаяние и покаяние.

— Чиво говорить зазря, — осадил второй полицай первого. — Была и кровушка…