Горелый Порох
Шрифт:
Еще трезвый, начальник опергруппы, чтобы сбить лихость и болтовню Морева, твердо сказал:
— Хватит того, что дал! У меня тоже задача…
— Да, да, капитан, я понимаю. Предатели, дезертиры перебежчики и прочие враги — на них особый глаз и другая война нужны. Понимаю. Но мне бы еще полсотенки а? Ну хотя бы на один взвод, каких поздоровее. Пятьдесят комплектов амуниции без дела оказались. Лишние…
— Впереди еще лагеря будут, — только и сказал Северов, чтобы хоть как-то отвязаться от назойливого тыловика. — Тысячи, а может, и миллионы
За то и выпили! По второй и по третьей…
Наступил и последний день! Поутру лагерь был хорошо накормлен и напоен всамделешним натуральным чаем. Каждый получил и дорожный запас — по фунту хлеба и по куску соленой рыбы. Объявили, что этапироваться будут пешим ходом. Пока до Тулы… Из другой походной кухни кормились вчерашние «счастливцы», уже помытые в баньке и обмундированные во все зимнее. Возле школы, у самого большака их ожидали грузовики. Шоферы, чтобы не разморозить моторы, держали их на малом газу, а сами грелись цигарками.
Оба капитана, их помощники вышли к лагерным ворогам. С ними был и старшина Речкин, в белом добротном полушубке, чисто выбритый и подтянутый. Лишь в глазах светилась совсем ненужная в эти минуты напуганность. Отряд конвоиров выстроился по ходу движения и взял наперевес самозарядки. Была подана команда на построение. Лагерники выходили из-за проволоки неспешным шагом, приберегая силы на дальнюю дорогу. Донцов и Кондаков шли рядом, бок о бок, и, проходя мимо Речкина, никакой обновы на нем не заметили. Но испуг, полыхнувший из его глаз с еще большей силой, на миг остановил Донцова, и он негромко сказал старшине:
— Не трусись, капрал Речкин! Служи! Я же говорил: тебя обязательно наградят вторым противогазом.
— Я не виноват, братцы, — сорвался невольный шепоток с губ Речкина, и он опустил глаза.
— Ты никогда не будешь виноватым, — так же тихо, словно утешая растерявшегося Речкина, проговорил Донцов и пошел в строй.
Позади лагерников из ворот вышла группка полицаев во главе с Богомазом. То ли без курева, то ли от простуды его колотил удушливый кашель, и он хоронил рот в намотанное на шею кашне. Лейтенант, помощник Северова, подскочил к Богомазу и, сорвав с его шеи кашне вновь повязал на рукав и туго затянул узлом.
— Молодой человек, — с нарочитой деликатностью проговорил Богомаз, — я же от позора не стану лучше…
Прокашлявшись, бывший начальник управы обратился ко всей группе:
— Товарищи командиры и начальники, делайте, что хотите, с нами, но избавьте от мук старика. — Богомаз вытолкнул из строя деда Федяку. — Не гневитесь хотя бы на отцов-то своих — будет и вам позор… Дед Федор не виноват ни в чем. Спросите лагерь. Он их кормил, как мог, прибирал покойников… Разве для вас и такое не свято?
Скукожившись до неузнаваемости, обедованный старик Федяка не походил и сам на себя. У него вроде бы и головы не было — лохматая овчинная шапка низко сидела на плечах и казалась пустой. Заиндевелый веник бороды заколенел на
Капитан Северов, наметанным глазом просквозив старика насквозь, смущенно потупился взглядом и, то ли от сыновнего, внезапно нахлынувшего сострадания, то ли от очевидности того, что дед Федяка, совершенно неспособный к пешему этапу, не доплетется и до околицы города, приказал освободить старика.
Конвойные бойцы с самозарядками наперевес вывели колонну на большак и повернули головой на Тулу. Грузовики с красноармейцами двинулись в противоположную сторону — на Орел.
Дед Федяка стоял на обочине, как бы посередине России и, слезно помаргивая, глядел то на запад, куда умчались на машинах ее боевые сыны, то на восток, куда муторным шагом уходила пешая колонна «виноватых» перед ней. Первых ожидали смертные бои. Вторых — старинная дорога в кандальную сторонушку, в далечное далеко…
Глядел старик и не мог понять: где он и кто он?
Авторское послесловие
Первоначально эта повесть мною была названа иначе: «Гибель школьного парка». И в том был резон: я начал изображение войны глазами и чувством школьника-подростка — ему страшно, все и всех жалко, в том числе школу и парк при ней. Однако в ходе работы во мне возобладал возмужалый юноша и солдат. И тут уж как бы сам собой возник другой заголовок — эпического смысла.
О парке я еще скажу. Но прежде — о солдатах.
Командующий 10-й армией, освободившей Плавск, в ту пору еще генерал, Филипп Иванович Голиков в свое время писал: «В городе наши части освободили 840 пленных красноармейцев. От них мы узнали, что в Плавске находился лагерь советских военнопленных. Сначала их насчитывалось несколько тысяч. К моменту освобождения города уцелели только эти. Выживших в плену красноармейцев бойцы 10-й армии обнаружили в сараях и в большой не отапливавшейся церкви у дворца (бывшей княгини Гагариной П. С). Около месяца томились они голодные, больные, полузамерзшие, раздетые вместе со своими умершими товарищами…»
Я, как очевидец мук и гибели пленных, клятвенно подтверждаю это печальное свидетельство генерала. Мне, теперь уже на старости лет, все больнее и горше вспоминается та трагическая година. В том, сорок первом, я, пятнадцатилетний парнишка, — не партизан, еще не боец истребительного отряда и, тем более, не солдат действующей армии (моя окопная страда была еще впереди) — тоже был втянут в эту человеческую трагедию. Нет, я не был за лагерной «колючкой», не ходил под дулами немецких автоматов. Но заливался уже не детской слезой, глядя на плачущую мать, когда она заворачивала в тряпицу ломоть суррогатного хлеба с парой мерзлых картошек, отнятых от пяти ртов собственных голодных чад, и, с только ей известным страхом, помолясь, отправляла меня к пленным.