Горелый Порох
Шрифт:
Антон, не решаясь брать чужую бумагу, оглянулся зачем-то на солнце за спиной и ему померещилось, будто в небесное светило угодил тяжелый снаряд, ненароком залетевший с фронтовых позиций. Вокруг на какой-то миг аспидно потемнело, и ночной, молоденький еще снежок на поле покрылся сажей. Проморгавшись, Шумсков достал из штанины очки в красномедной оправе, сипло дыхнул на изрядно истертые стекла, пошоркал по ним желтыми табачными пальцами и только тогда из рук парня взял повестку. Приложив очки к глазам, председатель удостоверился в том, о чем наговорил парень. И, не находя что-либо сказать в ответ, с укоризной постыдил посыльного:
— А про шинель, милок, шутковать не надо бы тебе. Это — главная солдатская амуниция, а не сюртук барский, ешки-шашки. Она для
— Да я, батя, тоже в призывниках уже, — оправдываясь, засмеялся парень. — Это я вроде как боевое задание выполняю — повестки разношу… Вот, говорит райвоенком, доберу годных мужиков, а там и вас, сопляков, тоже на пересылку отправлю — под обмундировку и в ружье… Так что, с вашим Зябревым и меня подравняют. И шинель такую же дадут. Чем не родня?..
— Господи, ужель война и до мальцов добралась? Ведь еще и года не воюем… — по-отцовски тревожно пробурчал Антон совсем негромко, словно не хотел, чтобы это слышал юный призывник. — Ну так что с этой бумагой-то будем делать? — председатель затеребил повестку в ладонях, будто он ее только что вытянул из костра, и она нещадно жгла ему руки.
— Сейчас вот сдам ее в сельсовет — не буду же я вашего Зябрева по деревне искать, мне еще в Змеево и в Царевку бежать. Туда аж четыре повестки… Одним днем велено обернуться — боевой приказ, — парень зашустрил, отер шапчонкой пот со лба и стал собирать лыжи с палками. — Да вот не повезло: в вашем овраге на какую-то железяку напоролся и лыжу сломал. Теперь жми пехом…
— Дык, выходит, мне бумага-то? Я ведь и есть председатель сельсовета, — Антон, казалось, только теперь начинал соображать в чем дело.
— Значит — вам, коль вы главный тут. Повестку, конечно, Зябреву передадите, а мне вашу расписку и печать на корешке — и все дела. Это чтоб ответственно было… Где контора-то ваша? — торопился посыльный.
— Контора как есть при мне, — сникшим голосом проговорил Антон и полез в карман. Со стариковской ленцой он вытянул суровую нитку с привязанным на конце огрызком химического карандаша, опустился коленом на снег, на другом колене приладил, словно столешницу, заскорузлую полу кожуха. Спросил, где расписаться, послюнявил карандаш, оставив фиолетовую каплю на губах, нацелился глазами в повестку. Путем ничего не видя, выписал по всему корешку повестки невероятную загогулину. Разобрать можно было лишь первую букву «Ш». И то она походила скорее на плетень, чем на графический знак. Но это было не важным. Главное — печать. Антон слазил в другой карман, достал кисетик в чернильных промочках, вынул оттуда фигуристую печатку. Кругло разинув рот, изо всех сил дыхнул на резиновую подошевку толкушки и тут же хрипато закашлялся, да так, что из глаз выкатились непрошеные слезы. Пересохший рот не дал соку, и печать оставалась сухой. Тогда Антон отшагнул в сторону, где снег показался почище, посовал нагретой карманным теплом печатью в смежное крошево, стряхнул капли и приляпал оттиск на военкоматской повестке.
— Ладно, сойдет, товарищ председатель, — снова заторопился парень. Оторвал корешок, а повестку вернул Антону.
— Ежели што, сомнение какое выйдет, — потеплел голосом председатель, — то скажи военкомиссару, что бумагу его в Лядове принял сам Шумсков. Он должон помнить меня. Мы с ним в гражданскую еще…
— Ладно, скажу, — не дал договорить парень председателю. Пригоршней он посовал снегу в горячий рот и подхватился бежать туда, куда ему было приказано.
— Погоди, милок, может, молочка бы попил, а? А то и покурим давай, ешки-шашки. Что мы нелюди, что ли…
— Спасибо, дядя! Некогда. Видишь, как прет, — парень ткнул в солнце сломанной лыжей: — Мне за ним поспевать надо.
Солнце и в самом деле с утреннего морозца повернуло на полдень и, казалось, быстрее прежнего катилось своей извечной дорогой.
— Куда, куда тебя лихоманки понесла?! — вдруг захрипел прогазованной глоткой Антон, бросившись за парнем. Когда тот остановился, председатель с отцовской строгостью стал струнить
Для острастки Антон стал рассказывать, как подорвались на мине дед Савелий со своим внуком Женькой и как жестоко осиротела тогда бабка Надеиха.
— Пошли в лес за хворостом. Да прямиком, ешки-шашки, полем. Ну и… Еле чего нашли в могилку положить после взрыва… Люди до сих пор гибнут от мин, и земля ранится…
Парню слушать было не время, но с полевой заснеженной целины свернул на дорогу и побежал окольным безопасным путем. Из-за плеча ружьем торчала и на быстром шаге тыкалась в небо его сломанная лыжа.
2
Потеряв из виду парня, Антон побрел в сельсовет. Он шел неспешной волочистой походкой, горько усмехаясь на прежде оставленные на снегу утопки своих сапог. Эти сапоги, со стальными нашлепками на подметках он выменял за бутылку самогона у старшого трофейной команды, которая проходила за фронтом. Тогда Антон не раздумывал: с убитого ли солдата они, или из обозного запаса, отвоеванного у немчуры. Были они хороши и статны собой, хоть и великоваты и на одну правую ногу. Он проходил в них всю зиму, с лютого декабря сорок первого до наступившей весны и не знал горя. Подстелит ржаной соломки, намотает по паре портянок — и не нужны валенки. Да их и не было во всей деревне. В морозы все теплое, что могло спасти от смертельной стужи, было пограблено гитлеровской солдатней… Решетчатые отпечатки собственных следов Антон норовил обойти как чужие. Тошно глядеть, но и смешно: следы все воротили куда-то на сторону, влево да влево. Председатель слегка забылся о повестке, о непаханых еще полях, о весне. Шумсков еще раз глянул в сторону, где скрылся парень и потужил, что не искурили с ним цигарку.
Антон вошел в избу и, не снимая шапки и полушубка, прошел за свой столик. Косоногим козлом он стоял в святом углу, скрипуче зашатался, когда председатель, усевшись на табуретку, положил на него руки. Антон, придвинув стол ближе к стене, чтобы не шатался, уставился в выскобленную столешницу. С желтой липовой доски по-глядно и напористо лез в глаза узорчато вырезанный лозунг: «За Родину, за Сталина!» Эту возвышенного смысла мету оставили солдаты, забежавшие на передышку после боя за Лядово. Штыком от самозарядки какой-то искусник и храбрец, видно, хотел оставить память о сотворившемся солдатском подвиге во имя двух святынь — России и вождя. После, когда неказистый столик стал сельсоветским инвентарем, кому не лень, тот добавлял к вырезанному лозунгу и свои слова — со смыслом и без смысла. Оставил было свой автограф и грамотей Женька-первоклассник. Дедовским ножиком на отполированном рукавами углу выкрестил хилые буковки самого короткого словца, какое мальчишки познают еще до школы, едва наловчившись безошибочно выписывать его на воротах и заборах. Никто не видел, как он это сделал. Но стоило деду Савелию снять кнут с гвоздя и глянуть в глаза внука — грамотей сдался и запросил мира. Тем же ножиком Женька соскоблил со столешницы срамное, по разумению деда, словцо и для убедительности замазал угол столешницы чернилами, за что бабка Надеиха после дедова кнута вознаградила внука еще и горячими подзатыльниками.
Антон, тепло вспоминая женькину историю, огладил рукой очерниленный угол стола, еще раз, чуть не в голос, прочел солдатский призыв на столешнице и покликал бабку Надеиху. Та сидела у печки, прильнув поясницей к кирпичам и ждала тепла. Подслеповато копаясь в тряпье, она штопала дедову рубаху на тот случай, если вдруг объявится каким-то чудом сын и она обрядит его в ту самую рубаху. Ее Алексей, тем роковым рождественским днем закопав в землю сынишку Женьку с отцом, с обезумевшей женой Настей умчался на Щекинские шахты и, словно сгинул, — ни письма, ни голоса, даже во снах не отзывался на поклик обедованной матери.