Горицвет
Шрифт:
Матвеич налил полный стакан ежевичной настойки, поставил на стол перд гостем. Голубок не раздумывая опрокинул его, осушив одним залпом. Его сильно знобило, заросшее темной щетиной лицо было покрыто испариной. Из-под распахнутой на груди несвежей рубашки выступала мощная, как у борца шея и широкая грудь, лоснившаяся от липкого пота. Глаза, затянутые горячечной поволокой, были неправдоподобно черны и огромны.
— У вас лихорадка, — сказал Матвеич, наполняя второй стакан, — выпейте еще и ложитесь спать.
— Я ранен, — скривился Грег. — Один дурак подстрелил меня. Точнее —
Матвеич нахмурился. Стало быть, вот в чем дело. Вот откуда эта хромота, этот озноб, эта воспаленная черная пелена в мутных глазах. Откуда эта тщательно скрываемая слабость, эта внезапная уязвимость. Стало быть, вот чему Матвеич обязан за визит старого приятеля. Просто приятель угодил где-то здесь поблизости в очередную разбойничью передрягу. А не случись с ним этой передряги, может быть, не вспомнил бы о старом леснике вообще никогда. Но что поделать, Голубок он и есть Голубок, с ним по-другому-то и быть не могло. Ну а Матвеичу, что же? Разве была или есть хоть какая человеческая возможность, чтобы не принять или не простить его, вот такого? Не помочь теперь, когда он болен и слаб, тем более теперь, когда он слаб? Пришел же он именно сюда, в дом, где был всего лишь однажды много лет назад. И значит, ничего не забыл. Выходит, знал, что здесь его примут, что бы с ним ни случилось.
— Покажите-ка, — Матвеич, вздыхая, нагнулся над вытянутой ногой гостя, опытным взглядом прикидывая, какова тяжесть ранения.
На оголенном правом бедре Голубка он увидел багровую вмятину с лиловатой припухлостью вокруг, каких повидал, пока служил в Туркестане, немало. Пуля прошла навылет. Выходное отверстие чуть выше колена было больше, а разрыв тканей сильнее. Но характерного для свежей раны воспаления Матвеич не обнаружил. Рана, хотя и не из приятных, уже судя по всему, начала затягиваться, но, вероятно, по-прежнему вызывала непроходящую боль. Непонятно, почему Голубка до сих пор знобило, как будто шло заражение.
— Когда это вас угораздило? — спросил Матвеич, осторожно прощупывая поврежденную кожу вокруг кровянистых разрывов. Ему подумалось, что возможно, где-то рядом осталась еще одна неизвлеченная пуля. Она-то и могла вызывать воспаление.
— Третьего дня, — сжимая зубы, выдавил Грег. Непослушные пальцы Поликарпа Матвеича нечаянно врезались ему в кожу сильнее, чем он ожидал.
— Не может быть, по виду ваша рана уже заживает. Меня, голубчик, не проведешь. Ей не может быть меньше двух недель.
— У меня и в мыслях не было вас обманывать, Поликарп Матвеич. Дело в том, что над ней изрядно поколдовали. До вас.
— Ну разве что поколдовали, — Матвеич поднялся и удивленно посмотрел на Голубка.
— Мне дали понять, что беспокоиться больше не о чем.
Поликарп Матвеич не стал возражать. Он молча покопапался в сундуке, где хранил всякий текстильный скарб, извлек оттуда чистую простыню и разорвал ее на ровные узкие полосы.
— А ну, приподнимитесь-ка…
Грег спокойно с неприставшей ему покорностью позволил рукам Матвеича снова заняться своей ногой. Была или не была в том нужда, он почему-то не считал нужным сопротивляться.
Осторожно
— Да кто же этот чудодей, что сотворил с вами такое? — спросил он, поднимая на Грега настороженные глаза. — Ведь ей-ей, наш волостной фельдшер иной раз и зуб-то больной толком выдрать не может. Руки трясуться, потому подвержен известной наклонности. Впрочем, человек он не плохой, не без познаний, однако же…
— Это не фельдшер, — произнес Голубок и пристально посмотрел на Матвеича, точно выжидая чего-то.
Еще не догадываясь к чему он клонит, Поликарп Матвеич ощутил неладное. Черные, растекающиеся мраком глаза, пронзали его до костей. По телу Матвеича то и дело пробегал холод. С минуту он не мог произнести ни слова.
— Это даже не человек… — услышал он, почувствовав в голосе Голубка вместе совершенную серьезность и издевательский смешок.
Ничего не ответив, Матвеич закончил перевязку. Что ему делать дальше, и главное, как и о чем говорить с этим чужим и таким прежним, таким долгожданным человеком? Неужели, о Лесном Князе?
— Благодарю, — сказал Грег с какой-то внезапной теплотой, от которой у Поликарпа Матвеича в глазах защипало.
Матвеич встал и, стараясь не дать волю непрошенным чувствам, тяжело вздохнул. Не спеша разлил по стаканам настойку.
— Выпьемте, — произнес он и пододвинул поближе к гостю миску с моченой брусникой. Еще на столе был черный хлеб, нарезанный крупными ломтями и глиняная, до верху заполненая, солонка.
— Вы мне поверили? — спросил Голубок, снова обжигая Матвеича мутно горящими, не своими глазами.
— Поверил, чего ж не поверить. Я ведь вон и сам отвары, и всякие травяные снадобья делаю, и хворый народ из местных кое-когда пользую. Знаю, и на что сподобилась бы наша обычная медицина — у самого как-никак три ранения имеется. А только ни фельдшер, ни я, ни даже городской доктор так вашу рану в три дня заживить не смогли бы. Вот-с и весь фокус. Ну а про волка, Князюшку, как его мужики называют, слыхал много чего. Вы ведь о нем толкуете?
— Вот как, — слабая ухмылка скользнула по губам Грега. — А я и не знал, насколько он здесь известен. Вы никогда мне не рассказывали о нем.
— Не пришлось, вот и не рассказывал.
— Что же вы знаете, Поликарп Матвеич? — Грег со значением в упор посмотрел в необыкновенно ясные старческие глаза. — О нем.
— О нем? — как бы недопоняв, переспросил Матвеич. — Да так, кое-чего наслушался. Насмотрелся. А вы бы лучше, голубчик, отдохнули теперь. Вам надо хорошенько выспаться. У меня же для вас и постель будто нарочно приготовлена, вон на кровати, за стенкой. Слышите, где ходики стучат? Сам я преотлично устроюсь здесь, на лавке. Так что не беспокойтесь. А утро вечера всегда мудренее, как говорится.