Горицвет
Шрифт:
Тоже, конечно, своего рода нелепость. Но я, в сущности, не мог думать ни о чем другом, кроме того, что так и не сумел добиться ее. То есть, по-настоящему, как хотел, во всей полноте обладания всем ее прелестным естеством, без различия телесного и духовного. Мне была необходима только она, вся целиком, все-все, что составляло ее, и я не мог отказаться от этого желания даже на краю преисподней. Меня разжигала ярость бессилия и мучили образы того, что я мог бы сделать с ней, для нее, для себя, если бы остался жив. Я видел ее беззащитной, голой, уязвимой, то подвластной, то дерзкой, исчезающей, и готов был буквально рваться из кожи вон, лишь бы продлить самую возможность борьбы за нее. Но кровь текла из раны, не останавливаясь, и я все-таки умирал.
Не помню сколько я так лежал, как вдруг почувствовал внутри необыкновенную ясность. Я почувствовал расходящуюся в теле прохладу, замирающие удары сердца, но вместо успокоения испытал страшную неодалимую ненависть. Потом где-то совсем рядом за деревьями появилось легкое свечение. Оно приближалось, но я был в таком состоянии, что не отдавал себе отчет в том, реально оно или нет. Чувствовал только — с его приближением моя ненависть крепнет. Когда я, приподнявшись, увидел вблизи себя этот свет, то понял в чем дело. Внутри очерченного светом голубоватого круга на меня двигался большой светло-серый волк. Тот самый, которого нельзя было не узнать. Он шел на меня, глаза горели зеленым огнем. По старой привычке я потянулся к карману, где раньше лежал револьвер, но, увы, там его не было.
Спросите почему? Очень просто. После того, как в последний раз, года два тому назад, я продырявил череп одному бедному малому, я стал крайне осторожен с оружием. Откровенно говоря, я начал его избегать, дав нечто вроде обета воздержания. Не скрою, потом мне не раз пришлось пожалеть об этом, но вы знаете, отказываться от слова — как-то не в моих правилах. Вот и той ночью… я был при смерти, на меня надвигался монстр, которого я ненавидел и которго только что собирался стереть с лица земли, и у меня не было при себе ничего такого, что послужило бы мне хоть какой-то защитой. Согласитесь, я имел право негодавать на себя. Но еще больше все-таки ненавидеть его. Так холодно и спокойно я ненавидел впервые. Наверное, в этом тоже был какой-то… не знаю, какой-то надлом, какой-то конец…
И все-таки я был рад — зверь сам нашел меня. Понятно же было, что он оказался рядом со мной не случайно. Видимо, он издалека почуял мое присутствие и возможно, мое намерение убить его, и уж само собой — свежую кровь. Он подошел совсем близко, и я приготовился к драке. Собственная смерть уже не занимала меня. Я просил близкую тьму только о том, чтобы она оставила мне силы на борьбу с Волком. Вцепиться ему в загривок, вывернуть набок морду, разорвать пополам красную ощеренную пасть… — большего я не хотел, и как будто напрочь забыл все, что знал о нем, как будто вообще перестал соображать, что происходит.
Но все это было, в общем, доволно занятно. Волк в бледном столбе света стоял неподвижно. Его зеленые глаза смотрели холодно и бесстрастно, но на меня этот взгляд производил гипнотическое действие. Не помню, как я очутился внутри такого же очерченного кругом сияния. Но тотчас мои недавние мысли рассеялись, возбуждение ненависти и всякие прочие чувства погасли, воля остановилась.
Какая-то необыкновенная мягкая прохлада растеклась по жилам. Эта прохлада проникала, казалось, в кровь, замедляя ее движение. Я даже не заметил, когда прекратилось кровотечение из раны, когда исчезла боль. Не могу сказать с уверенностью, что я не терял сознание или, что волк попросту не усыпил меня на какое-то время. Но ручаюсь, что в жизни своей я не испытывал одновременно такого абсолютного чувства покоя и силы, такого совершенного чувства, соединявшего в себе блаженство, беспричинную радость и бесконечное одиночество. Мне стало как-то слишком легко дышать, несмотря на окрестный, отравленный гарью воздух, несмотря на ослабленный приток крови к легким. Клянусь, я еще никогда не чувствовал себя таким здоровым, как в те несколько минут, пока лежал в этом сиянии под взглядом Волка.
Едва я попробовал встать, он остановил меня. Это было внушение, но потом я услышал в себе
Он ушел, а я остался лежать на том же месте и скоро, вообразите — преспокойно заснул. Дальше уже не было ничего занимательного. Очнулся почти здоровым, только внутри все горело, и рана начала снова ныть. Когда я стал пробираться между деревьями, вспомнил, что совсем рядом Никольское, ее дом… Но пойти туда я не мог, а мне нужно было куда-то пойти, и… тогда я пошел к вам, Поликарп Матвеич…
Грег налил себе полный стакан настойки и невесело усмехнувшись чему-то, осушил его в два глотка. Он был уже сильно пьян и пил все еще с жадностью, почти не закусывая, как будто расчитывая затопить бушующее внутри пламя, как будто крепкая поликарповка была напитком, способным погасить его странный огонь.
— Довольно с вас, — сурово произнес Поликарп Матвеич, отнимая со стола графин. — Вам нужно выспаться. Пойдемте, я уложу вас.
Матвеич с силой потянул Голубка за руку, вынуждая его обхватить себя за плечо. Грег почему-то безропотно покорился. Его обмякшее тело, надавив на подставленное плечо, неожиданно показалось Матвеичу податливым и донельзя тяжелым. Ему пришлось не без труда волочить эту покорную тяжесть. Ноги Грега едва передвигались. В соседней маленькой комнате, где у стены, завешеной туркменским пестрым ковром со скрещенными на нем двумя кривыми саблями и парой старинных пистолетов, стояла деревянная кровать, Голубок споткнулся и едва не повалил Матвеича, но тот вовремя ухватился за спинку кровати.
— Тише… Вот сюда, — Матвеич осторожно подтолкнул его на кровать. Грег безвольно повалился на лоскутное одеяло, но когда Матвеич попробовал стянуть с него щегольские сапоги, истертые и грязные, вдруг воспротивился:
— Я сам, — резко сказал он, и тут же, заставил себя, напрягаясь всем телом, снять один за другим оба сапога. — Поликарп Матвеич, — обратился он, валясь через минуту на подушку и хватая Матвеича за рукав. — Постойте…
Матвеич слегка опешил. Он почувствовал, что схватившая его рука, такая твердая и сильная когда-то, сейчас дрожит мелкой, колющей дрожью, а в окликнувшем его голосе, все еще звучном, как ковкий металл, надорван каждый звук. И понял — вот сейчас, в эту секунду Голубок, пожалуй, произнесет то самое, ради чего на самом деле истерзанный, погибающий, с саднящей раной в ноге шел к нему несколько верст напрямик, через затянутый мглой лес. И Грег, как будто догадавшись об этих мыслях, не сдержал обычной для него наглой ухмылки:
— Вы так мало удивлены моим рассказом, Поликарп Матвеич, что, надо полагать, живя здесь, подобно святому Франциску, привыкли к беседам с волками, — заметил он и раскатисто засмеялся.
Поликарп Матвеич счел за лучшее не отвечать. Он подоткнул одеяло, накрывавшее Голубка, но тот, все еще смеясь, откинул одеяло обратно. Привстав, он внезапно ухватил Матвеича за руку с такой силой, что тот впервые всерьез испугался. «Да что с ним такое, в самом деле? Бредит или до сих пор не в себе после встречи со Зверем? И этот его жар, послераневая горячка или другое? И что мне такое сказать ему, чем утешить? Ведь он будто все время чего-то ждет от меня, все еще ждет».