Горький
Шрифт:
М. И. Будберг: «Руки и уши его почернели. Умирал. И умирая, слабо двигал рукой, как прощаются при расставании».
Страшный, но и волнующий момент! Когда Екатерина Павловна подошла к умиравшему, села возле его ног и спросила: «Не нужно ли тебе чего-нибудь?» — на нее посмотрели с неодобрением. «Всем казалось, что это молчание нельзя нарушать» (из воспоминаний самой Е. П. Пешковой).
Две главные в жизни Горького женщины (третья — его бывшая гражданская жена Мария Федоровна Андреева — отсутствует), законная жена и любимая женщина, в наговоренных воспоминаниях не
Будберг утверждает, что Горький простился в первую очередь с ней. «Он обнял М. И. [49] и сказал: „Я всю жизнь думал о том, как бы мне изукрасить этот момент. Удалось ли мне это?“ — „Удалось“, — ответила М. И. — „Ну и хорошо!“». И буквально через несколько строк про «черные» уши и руки.
А Пешкова говорит, что это ее вопрос — «Не нужно ли тебе чего-нибудь?», который так не понравился всем присутствующим, — вернул умиравшего к жизни. «После продолжительной паузы А. М. открыл глаза, выражение которых было отсутствующим и далеким, медленно обвел всех взглядом, останавливая его подолгу на каждом из нас, и с трудом, глухо, но раздельно, каким-то странно чужим голосом произнес: „Я был так далеко, оттуда так трудно возвращаться“».
49
М. И. Будберг в третьем лице, поскольку это запись ее устных воспоминаний, сделанная А. Н. Тихоновым.
Вопрос «вернул» его? Или укол камфары, который сделала Липа, вспомнив, что подобным же образом когда-то спасла Горького в Сорренто? «Я пошла к Левину (врач Горького, затем казненный. — П. Б.) и сказала: „Разрешите мне впрыснуть камфару 20 кубиков, раз все равно положение безнадежное“. — Без их разрешения я боялась. Левин посовещался с врачами, сказал: „Делайте что хотите“. Я впрыснула ему камфару. Он открыл глаза и улыбнулся: „Чего это вы тут собрались? Хоронить меня собрались, что ли?“»
Олимпиада Черткова тоже не может «поделить» покойного с Пешковой и Будберг. Понятно, что ее положение в «семье» не сравнимо с их правами. Не она, а Пешкова — законная жена. И не ей, а Будберг посвящен «Клим Самгин».
Тем не менее Липа и себе пытается оговорить «местечко». Оказывается, последней женщиной, с которой А. М. простился «по-мужски», была она. «16-го мне сказали доктора, что начался отек легких [50] . Я приложила ухо к его груди — послушать — правда ли? Вдруг как он меня обнимет крепко, крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше в сознание не приходил».
50
Отек начался 17-го, когда Горький впал в состояние комы.
Многое смущает в воспоминаниях Чертковой (напомним: записаны девять лет спустя). Но в то, что Горького вернуло к жизни именно впрыскивание камфары, а не вопрос Пешковой, поверить легко. Крючков вспоминает, что и доктора
Медсестра решила иначе.
Улыбался ли он и бодро шутил, как утверждает Липа, или говорил «странно чужим голосом», но Горький ожил.
Его вернули с того света. Подарили еще девять дней бытия.
Позже Екатерина Пешкова назовет это «чудом возврата к жизни».
Трагический кордебалет
Да простит читатель автора за чрезмерные на первый взгляд медицинские подробности, но они необходимы. После первого укола пришедшему в сознание Горькому делают второе впрыскивание. Он не сразу на него соглашается.
Пешкова: «Когда Липа об этом сказала, А. М. отрицательно покачал головой и произнес очень твердо: „Не надо, надо кончать“».
Крючков вспоминает, что «впрыскивания были болезненны» и что хотя Горький «не жаловался», но иногда просил его «отпустить» и «показывал на потолок и двери, как бы желая вырваться из комнаты».
Будберг: «Он колебался, затем сказал: „Вот здесь нас четверо умных — поправился — неглупых людей (М. И., Липа, Левин, Крючков). Давайте проголосуем: надо или не надо?“»
Крючков и Пешкова тоже вспоминают об этом странном голосовании. (Правда, вместо Левина у них фигурирует Сперанский.) Заодно Пешкова объясняет, почему Горький спрашивал это только у четверых. Она, Тимоша и Ракицкий отошли к камину.
Конечно, голосуют «за».
И мизансцена сразу меняется. Появляются новые действующие лица. Оказывается, они ждали в гостиной. К воскресшему Горькому входят Сталин, Молотов и Ворошилов. И начинается действо, с которым нельзя сравнить последние дни и часы ни одного из русских писателей.
Значит, членам Политбюро сообщили, что Горький умирает. Они спешат проститься. М. И. Будберг: «Члены Политбюро, которым сообщили, что Г. умирает (курсив мой. — П. Б.), войдя в комнату и, ожидая найти умирающего, были удивлены его бодрым видом».
Но прежде об этом узнал шеф НКВД Генрих Григорьевич Ягода, который прибыл раньше Сталина. Вождю эта прыткость не понравилась. Олимпиада: «В столовой Сталин увидел Генриха. — „А этот зачем здесь болтается? Чтобы его здесь не было. Ты мне за все отвечаешь головой“, — сказал он Крючкову. Генриха он не любил».
А между тем Ягода был почти «свой» в доме писателя. Недаром Липа всесильного руководителя карательных органов, от одной «сладкой» фамилии которого трепетала вся страна, называет по-свойски: Генрих. Вот что внушает ужас и неприятие. Вот что хочется оттолкнуть от себя руками, как делал это умиравший Горький, по воспоминаниям Екатерины Павловны Пешковой, не случайно ведь отметившей «беспокойные движенья руками, которыми он точно что-то отодвигал или снимал что-то» (по отношению к умирающим это называется «обираться»).