Город из воды и песка
Шрифт:
— Нет, прости.
— Блядь… Ну подрочи хоть тогда.
Войнов нехотя согласился. Парень снова подошёл к нему ближе. Войнов тоже поднялся с кровати. Ему положили на плечо руку, и Войнову пришлось додрочить, что называется, до логического завершения. Он двигал рукой чисто механически, почти как себе, когда необходимо было просто по-быстрому скинуть напряжение. А на парня этого случайного ему и поднимать глаза было совестно. Войнов только слышал, как тот втягивает воздух через рот как-то озлобленно, как через какое-то время его дыхание учащается и всё же он спускает Войнову в ладонь, которую тот сразу идёт мыть под струёй воды в раковине и за спиной только слышит: «Блядь, ебанись ваще» — но какое-то тихое, уже беззлобное.
Войнов перевёл ему три тысячи через СберБанк
Глава 21. Пресвятой Майкл Каннингем
Утром Войнов понял всем своим уже отнюдь не прекрасным и не милым телом и всей своей дурной головой, что на работу пойти не сможет. Вот совсем. Только если трупом. Но кто его повезёт? Поэтому вариантов не было, он набрал Тёмычу и сказал, что заболел, что пару дней его точно не будет, а потом постарается выйти. Работа-то сама себя не сделает. Тёмыч, что показалось до фига удивительным (sic!), не стал ни орать, ни бычить. Просто сказал: «Приходи в себя и возвращайся» — и скинул звонок.
Войнов нажрался таблеток от головы и ещё на несколько часов провалился в не исцеляющий, не живительный, а просто — в сон. Сон-необходимость, сон-отходняк.
Проснулся в районе двенадцати и не знал, куда себя деть. В квартире был бардак, такой же, как и в голове. И если бы Войнов был во вменяемом состоянии, он бы потратил это внезапно свободное время на уборку, к примеру. Но в том-то и дело, что в состоянии он был далёком от вменяемости и далёком от нормальности, как внезапно разбуженное в середине зимы плюсовым температурным скачком дерево, которое начинает в обрушившемся на него безумии, несчастное, наливаться соками и выбрасывать почки, когда время ещё не наступило, и оно будет, без всяких сомнений, нещадно наказано, побито грядущими февральскими морозами и снегопадами.
Поэтому Войнов нашёл в телефоне «Марина, уборка» и вызвонил женщину, которая у него время от времени наводила порядок и утюжила. Марина сказала, что сейчас на другой квартире и сможет подъехать к нему через час-полтора. Войнов согласился: «ОК». Хоть какая-то польза от «дня ни о чём».
К тому моменту, как Марина до него доехала, Войнов успел только переодеться в приличную какую-то одежду, вылезти из кровати, кое-как застелить её и набодяжить себе кофе из кофемашины. Но выпить его не успел. Когда впустил Марину — тоже предложил ей кофе. Она согласилась. Пока переодевалась, доставала всякие свои прибамбасы уборочные, кофе и сделался. Она было подумала, что Войнов пригласит её попить кофе вместе, но он поставил перед ней чашку, а сам ушёл в комнату. Марина только успела спросить:
— У вас всё нормально? Не заболели?
— Да. Всё нормально. Взял два дня типа отпуска.
Войнов бездумно залипал в телефоне в какую-то ходилку-стрелялку, когда Марина спросила его из коридора:
— Какие-нибудь вещи пока закинуть в стиралку? Я бы развесить успела перед уходом.
— Да. Можно, — отозвался Войнов.
Корзины с бельём в его владении было две. Одна — с нижним, которое он стирал сам, другая — для всего остального. И остальное иногда стирала Марина, ну и рубашки, само собой, которые потом же и утюжила.
— Ой! — через какое-то время Войнов услышал, как Марина вскрикнула. — У вас тут телефон, похоже!
Войнов подскочил, вывалился в коридор. Марина держала в руках его старый потерянный мобильник.
— Он из штанов тут чуть не выпал. Еле схватила, — добавила она.
Бля-а-адь… Да блядь… Вот блядь же! Войнов едва себя сдержал, чтобы при Марине не выматериться. И ладно бы обрадовался или как нормальный человек подумал: «Зашибись! Телефончик нашёлся! Когда его совсем не ждали. Забыли, да и похоронили со всеми почестями, как полагается». Но Войнов не мог думать ни о чём, кроме того, что по этому телефону он первый раз разговаривал с Сашей; там остались их первые переписки, самое-самое первое сообщение с тогда ещё не сохранённого в контактах номера: «Удалось уломать настоящего Андрей Юрьича? А то чот волнуюсь.
Войнов протянул руку и взял у Марины телефон, прижал его к груди, словно потерянное, горячо любимое, уже давно оплаканное дитя, которое и не надеялся, не чаял никогда больше увидеть. Поблагодарил и ушёл с телефоном в комнату.
Он какое-то время просто лежал на кровати, стискивая в руках и прижимая к себе телефон, подключенный к зарядке, слыша, как Марина чего-то там шуршит, хлопочет по дому. Потом всё-таки включил его, открыл старую переписку с Сашей в Вотсапе. Зачем Войнов это делал, он не осознавал. Просто делал, потому что хотел это делать. Читать и думать, что тогда, когда они были так далеко друг от друга и даже не верили, что встретятся, они и помыслить не могу, что встреча в итоге приведёт к расставанию.
Профиль Сашин, книжки Сашины, голос — всё начиналось как будто заново, только теперь раз в десять больнее. Войнов скользнул взглядом по названиям. Вирджиния Вульф, значит? Что ж, могло ли быть что-то хуже? Сейчас, в этот самый момент? Сделаем ставку на боль, приблизим её к себе настолько, чтобы можно было заглянуть ей в лицо, почуять дыхание и ужаснуться, упасть так глубоко, чтобы выбраться, цепляясь за стенки, было совсем невозможно. В проёме колодца ведь тоже может быть солнце. Только как ни задирай голову, как наверх ни карабкайся, а без сомнения сорвёшься. И солнце над миром сменится зелёной луной, безмолвной и бледной — и вот тогда, тогда можно тонуть. Погрузиться и заставить себя не дышать. Ибо всему есть конец, всему есть предел. И в эту минуту этого дня — черта у Войнова пересечена, предел пройден. А впереди, если не пустота, то неизвестность, но позади — груда камней, кости и черепа побеждённых, проигранные битвы, не завоёванные земли, не спасённые города. Позади — шёпот и шорох песка, заносящего единственные уцелевшие чудом следы — чьих-то ног и чьих-то неизведанных жизней…
Войнов включает те самые «Часы», только в русской, уже профессиональной — Сашиной, кто бы сомневался? — начитке. Он плывёт в Сашином голосе: его утягивает без пощады, без промедления, уносит всё дальше и дальше от берега с потоком холодной воды, который тащит Вирджинию вместе с разрушающим её безумием и камнями в кармане пальто вниз — на дно, на дно. Потом его подхватывает вместе с кроватью, его накрывает прозрачной, солёной, волнуемой толщей вместе с Лорой, которая и желала бы не выныривать, хотела бы лежать недвижно с открытыми к небу (всего лишь к потолку её спальни, на самом-то деле) глазами и не делать больше ни шага с постели, не возвращаться никогда ни к мужу, ни к сыну, ни к жизни, которая бежала, шумела, мешала ей быть чем-то цельным, чем-то правильным, чем-то настоящим.
Где-то между тем моментом, когда Лора думает, что уйти из жизни — это не так-то и трудно, верно не сложнее, чем зарегистрироваться в гостинице, — и тем моментом, когда Вирджиния понимает, стоя на платформе отправляющихся поездов, что никогда, никогда-никогда больше не сможет попасть в Лондон, Войнов слышит чей-то голос извне (всего лишь голос Марины), который сообщает:
— Я вроде закончила. Я пойду?
И какое же счастье, что она не спрашивает, почему он лежит на кровати посреди бела дня, подтянув к животу ноги, зачем сжимает в руках телефон, когда его просто можно было бы положить рядом, что делает возле постели полупустая бутылка виски и отчего он вообще сегодня — внезапно! — в рабочий день дома. Войнов безмерно, вселенски ей благодарен!