Городской романс (фрагмент)
Шрифт:
– - Наверное, у них муку без очереди дают, -- гадает сама, и Ольга чувствовала, что у Зинаиды Ворониной в эту минуту на лице оживает мысль.
– - У них, поди, тогда произойдет социалистическая революция, когда начнутся очереди за мукой.
Сам говорит на это с поддельной силой:
– - Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в органы настучу.
Затем Воронины отправлялись на службу: сам -- в пожарное депо, сама -- в Орловский энерготрест, -- и в квартире наступало относительное затишье; относительное, собственно, потому, что все
"...Некоторые думают, что уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться путем некоторого культурно-технического поравнения работников умственного и физического труда на базе снижения культурно-технического уровня инженеров и техников, работников умственного труда, до уровня среднеквалифицированных рабочих. Это в корне не верно. Так могут думать о коммунизме только мелкобуржуазные болтуны. На самом деле уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться лишь на базе подъема культурно-технического уровня рабочего класса до уровня работников инженерно-технического труда. Было бы смешно думать, что такой подъем неосуществим. Он вполне осуществим в условиях советского строя, где производительные силы страны освобождены от оков капитализма, где..."
Все это, конечно, так, но тоска, тоска...
Отключившись слухом от радио, Ольга открывала наполовину ближнюю створку шкафа, к которой была привязана веревочка, другим концом намотанная на мизинец, чтобы в случае опасности можно было мгновенно захлопнуть створку, брала в руки какой-нибудь труд по энтомологии и замирала, лакомясь светом дня. С улицы, сквозь бревенчатые стены, до нее долетали звуки обычной жизни, включая весьма отдаленные и неясные вроде шума воды, извергающейся из колонки на углу Коммунаров и 10-летия Октября, -- кстати заметить, за время добровольного заточения ухо у нее навострилось до такой степени, что, если на двор приходил точильщик, она легко различала, когда он точит ножик, когда топор. Проедет полуторка, скрежеща гнилыми рессорами, объявится старьевщик-татарин и заорет бабьим голосом, мужики подерутся у пивного ларька -- все ей любопытно и дорого, потому что приобщает к нормальной жизни.
Затем наступало время ученого чтения и заметок, за которыми незаметно проходил день. Там возвращалась племянница Вера из своего техникума, и они с полчаса обменивались записками: Вера сообщала Ольге городские новости, а Ольга писала всякую чепуху. Постепенно угасал дневной свет, ощутительно и торжественно угасал, как гасят люстру в Большом театре, и Ольга зажигала в шкафу свечу. От капли огня нутро шкафа преображалось, становясь похожим на пещеру отшельника, и Ольга принималась строить чудные
Около шести часов вечера возвращались со службы супруги Воронины и сразу принимались за свою вечную беззлобную перепалку.
– - Зинк! Я вчера под статуэтку трешницу положил, а теперь ее нет, небось ты куда-нибудь задевала...
– - В глаза я не видела твою трешницу! Ты ее, поди, пропил, бессовестная твоя морда, а на меня вешаешь всех собак!
– - Ну вот!.. А я эту трешницу хотел отдать в фонд борьбы корейского народа, и теперь мне в профкоме намылят холку.
– - Ничего, и без твоей трешницы обойдутся. Поди, на эту самую корейскую войну идет такая прорва народных денег, что это непостижимо человеческому уму! А сами впроголодь живем, как последняя гольтепа, зато у корейцев есть из чего стрелять!
– - Зинк! Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в органы настучу...
Последним, что-то часу в десятом, возвращался домой одинокий чекист Круглов; он раздевался и в одних подштанниках садился зубрить английские неправильные глаголы.
И все население квартиры номер 4 нимало не подозревало о том, что Ольга Чумовая, член семьи врага народа, по-прежнему обитает вместе с ними под одной крышей, тихонько, как мышка, сидя в своем шкафу. Раз только, когда Ольге нездоровилось и она невзначай чихнула, старуха Мясоедова сообщила соседям, что, видимо, помер в заключении Марк, что, видимо, он приходил на свои девятины попрощаться с родным домом, бродил по комнате и чихал. Да как-то чекист Круглов, встретив в прихожей Веру с пачкой свечей для Ольги, спросил ее, в раздумье нахмурив брови:
– - И зачем тебе столько свечей, ешь ты их, что ли?..
Вера сказала:
– - Ем.
– - И вкусно?
– - Вкусно.
– - Ну да, конечно, -- принялся сам с собой рассуждать одинокий чекист Круглов, -- у нас ведь в России как: не по хорошему мил, а по милу хорош. Вообще насчет свечей -- это интересный почин, моя бы власть, я бы всю Россию посадил, скажем, на солидол...
Тогда-то Вера и провела в шкаф электричество, чтобы снять подозрение со свечей.
Наконец в декабре пятьдесят шестого года пришла бумага из областного отдела госбезопасности, извещавшая о том, что за отсутствием состава преступления дело гражданина Чумового производством прекращено, и Ольга вылезла из шкафа, таким образом воротившись в живую жизнь. На радостях выпили они с Верой бутылку "Крымской ночи", наговорились всласть, сходили погулять по улице Ленина, обсуждая во время прогулки новые моды, наведались в театр и, вернувшись домой, завалились спать.
Только просыпается Вера на другой день, а Ольги нет:
ни на кухне ее нет, ни в уборной, ни на дворе;
отворяет Вера шкаф для очистки совести,
а там Ольга сидит,
подперев голову кулачком, и слушает звуки своей квартиры.