Горячие пески

Ермаков Павел Степанович

Человек шел не спеша, опираясь на массивную гладкую палку с утолщением на конце. Он был пожилой, скорее старик, с морщинистым, темным лицом, с клинышком седой бороды. Но старик, как определил Ивашкин, был еще крепок, в плечах широк. И ростом не был обижен. Ивашкин ему будет лишь по грудь.

Интересно, откуда и куда он идет? И вообще, что может делать в пустыне одинокий человек? Ивашкин смотрел на спокойно шагавшего старика и подумал даже с некоторой завистью: «Вот ему не приходится искать дорогу, как нам. Знает, куда правит».

Пора

бы уже и окликнуть его, остановить, да мыслишка одна противная удерживала — вдруг старик выхватит из-под полы пистолет или обрез и начнет стрелять, как тот бандюга, ехавший на ишаке. Поосторожничал Ивашкин и тут же упрекнул себя: «Эх ты, а еще пограничник». Командир отделения в тебя поверил, старшим наряда назначил, с очень важным донесением послал. Задача трудная, но выполнить ее надо во что бы то ни стало».

— Стой, бабай! — крикнул он и поднялся.

Старик вздрогнул от неожиданности, попятился, но, повернувшись, столкнулся с Бубенчиковым и остановился. Он не сделал попытки убежать или, хуже того, стрелять в пограничников, и потому Ивашкин успокоился. Он представился старику, дескать, пограничный наряд находится при исполнении служебных обязанностей и просит его ответить, кто он и куда идет.

Пока Ивашкин говорил, с лица старика сошло выражение настороженности, недоверчивости. Погладив клинышек бороды, он улыбнулся и сказал, что живет в ауле, название которого Ивашкин слышал, но бывать в нем не приходилось — расположено это селение далековато от резервной заставы. Старик бродил по пескам уже двое суток, искал пропавших верблюдов, но найти их не смог, не представлял, куда они подевались и где их еще искать. Пора возвращаться, как бы в ауле не хватились и его самого.

По-русски он изъяснялся неважно, солдаты с трудом поняли, о чем он толковал.

— Чабаном работаете? — спросил Бубенчиков.

— Ёк, — ответил старик и стал пояснять, что раньше был он и чабаном, но теперь сторожит верблюдов.

Солдатам стало жаль старика. Сами они лишь несколько часов шли по пескам, но измотались изрядно, а он уже двое суток кружил по барханам в совершенном одиночестве. И совсем он не богатырского сложения, как показалось Ивашкину на первый взгляд. Скорее, он, этот старик, был каким-то домашним в своем до ветхости истасканном чекмене, с седенькой бородкой. Если бы ему еще холщовую сумку через плечо с краюхой хлеба и бутылкой молока, заткнутой чистой тряпочкой, да мочальный кнут в руку — ни дать, ни взять пастух деревенский, что каждое утро прогонял коров по улице мимо избы Ивашкина.

Есть ли у него какой-нибудь документ? Нет, уважаемые воины, никаких бумажек у него нет. Зачем в песках документ? Показывать его здесь некому, а если встретятся чабаны, они знают его, он знает их.

— Берды Мамедов вам знаком? — Ивашкин искал возможности, чтобы досконально убедиться в правдивости сведений, высказанных стариком.

Кто не знает бригадира Мамедова, хотя он и из другого колхоза! Все знают, человек известный, на войне был.

Берды Мамедов еще молодой человек, а туркмены почитают его как всеми уважаемого аксакала.

Стало быть, все правда. Да, а не на тех ли верблюдах, которых разыскивает старик, нарушители приехали на колодец? С языка Ивашкина чуть не сорвался этот вопрос… Нет, об этом с ним говорить не стоит. Пусть он идет себе. Наверное, в ауле его встретят упреками — попусту пески мерял.

Стой-погоди, Ивашкин! Старик сказал, ходит в песках двое суток, а чем же он питается? Никакого припаса у него не заметно. Не святым духом сыт.

Подумав об этом, Ивашкин сказал старику, мол, идут они на колодец, там люди находятся. Пусть и он шагает за ними. На колодце его накормят, чаем напоят. Оттуда до аула он скорее доберется, потому что есть прямая дорога.

— Якши, якши, — согласно кивал старик.

Ай да умница Ивашкин, нашел предлог. Старику посочувствовал, поди-ка, намотался, годы-то немолодые. А себя подстраховал — еще раз и окончательную проверку ему устроит.

Пошли рядом. Правда, старика между собой держали. Ивашкин моргнул Бубенчикову, чтоб на всякий случай присматривал.

По такыру идти было легко. И дорогу теперь искать не приходилось. Машина, на которой они ехали на днях сюда, раскрошила корочку сухого ила, а ветер сдул его. След, хотя и слабо заметный, все же остался.

Ивашкин прибавлял шагу. Мысленно он возвратился на колодец, в свое отделение, и думал о Тагильцеве, о том, как ему тяжело, и поэтому надо торопиться. Но тут старик начал отставать, и Бубенчиков сказал ему:

— Бабай, мы спешим, ты бы тоже пошевеливался.

— Может, он отощал. Двое суток в пустыне — не шутка, — высказал предположение Ивашкин.

Достав из кармана сухари, Бубенчиков предложил их старику. Но тот отрицательно покачал головой.

— Без воды не разгрызешь? Извини, воды нет.

Посмотрев на старика, он удивился неожиданно происшедшей с ним перемене. Лицо его почему-то посерело, словно на него пала тень. Из-под надвинутой на лоб папахи диковато поблескивали глаза.

«Что с ним? Не может быстро идти? Ну, ясно, не молодой. Отпустить его, что ли? — подумал Бубенчиков. — Надо Федьку спросить».

Но спросить ничего не успел. Широко расставив ноги, оскалив крупные желтые зубы, старик неожиданно занес над Ивашкиным свою тяжелую палку.

— Федька! — крикнул Бубенчиков.

Ивашкин обернулся, вскинул автомат и нажал на спуск. Пули веером сыпанули над головой старика, вышибли у него из рук палку.

— Ты чего… ты что задумал? — повторял Ивашкин, наступая на старика, а тот пятился, не сводил с него злого взгляда и молчал.

— Гад он ползучий, вот кто! — кричал Бубенчиков. — А я ему еще сухари предлагал.

— Обыщи его, да поскорее, — хмуро распорядился Ивашкин, не опуская автомата.

Действительно гад, иначе на назовешь. Оборотень. Поначалу улыбался, а тут… Ударь он палкой, убил бы.