Господин следователь. Книга седьмая
Шрифт:
— Козе?
— Ага. Белобрысой и наглой, — вздохнул я. — Родители Аньки — в смысле, отец и мачеха, козу решили на мясо забить, а Нюшке ее жалко стало. Привела ко мне, теперь я не только домовладелец, а еще и козовладелец.
— Вот это да! — отчего-то пришла в полный восторг Леночка. Повернувшись к тетушке, спросила: — Тетя Аня, сходишь со мной на козу посмотреть? Или мне с горничной сходить?
— Да что мы, коз не видели? — удивилась тетушка. Пожав плечами, хмыкнула:
— А вообще, можно и сходить. Заодно посмотрю — что там с домом Натальи Никифоровны случилось? Слышала,
— Тетя Аня, так ты же ее видела?
— Видела девку простую, прислугу, а теперь и на княжну нужно глянуть, — решительно заявила тетушка.
Не знаю — отличается ли внешне княжна от прислуги, но раз тетка хочет — пусть смотрит.
— Приходите, чайку попьем, — радушно пригласил я. — А если еще капусты для козы прихватите — все будут рады. И коза, и княжна.
— Нет уж, мы без капусты как-нибудь, да и без чая пока, а так, мимоходом, — хмыкнула тетушка. — А еще, дети мои — вам еще не надоело говорить о прислуге, пусть даже бывшей? Если голова у барышни имеется на плечах — она все сама сделает. Вы ей уже помогли, что еще?
Э, вот тут я не согласен. Не то нынче время, чтобы кухарки отрывались от плиты и принимались… Нет, не управлять государством — Владимир Ильич такой глупости не говорил. А говорил он о том, чтобы кухарка училась управлять государством. Аньке, разумеется, государством управлять не придется, поэтому учиться такому делу даже не стоит, а вот ученый из нее выйдет.
Но говорить ничего не стал. Все равно, будущим Анны не тетушке заниматься, а мне.
Анна Николаевна хитренько посмотрела на меня.
— Иван Александрович, а я, по правде говоря, соскучилась по вашим песням. Или романсам? Даже не знаю, как их назвать?
— Да, Ваня, я тоже соскучилась. И по тебе, и по твоим песням, — поддержала Леночка. — Гитару принести?
Раз женщины хотят песен, исполню. Что бы такое спеть? Пожалуй, вот это в тему. И под настроение.
— Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но он игрушкой детской был:
ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад — в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним:
ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему
своих секретов важных,
а почему?
А потому,
что был солдат бумажный.
А он судьбу свою кляня
Не тихой жизни жаждал.
И все просил: огня, огня.
Забыв, что он бумажный.
В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный[1].
[1] Булат Окуджава
Глава двадцать первая
Отстекленная подпись
Петр Прокофьевич — наш служитель, отставной
— Иван Александрович, а вправду говорят, что вы у самого царя-батюшки были?
— Был, — кивнул я, потом полез в карман, чтобы продемонстрировать царский подарок.
Я нынче таскаю «царские» часы с собой, потому что всем интересно на них посмотреть. Даже после получения мной ордена не было такого ажиотажа. Орден и орден, кого им удивишь? А здесь, вишь, награда из рук государя.
Кажется, чего и смотреть-то? Часы и часы, только с бриллиантами и двуглавым орлом. Вон, Иван Андреевич Милютин, однажды удостоившийся аудиенции у предыдущего императора, перстень с вензелем получил, так он его не носит. Или носит, но по особо торжественным дням. Наверное, когда Иван Андреевич получил перстень, ему тоже приходилось демонстрировать его публике, но со временем страсти улеглись. А я тут, свеженький.
Мне бы последовать примеру Аньки, которая подарком императрицы не хвастается, держит его где-то в укромном местечке, вместе со своим золотишком, но не получилось. Оказывается, даже личные подарки государя вписываются в чиновничий формуляр и сообщение о царской милости из царской же канцелярии прибыло в Череповец еще до моего приезда. А вот приказ о присвоении судебному следователю очередного звания (то есть, чина), пришел позднее. Министерство юстиции работает медленнее, нежели Канцелярия государя.
Петр Прокофьевич с уважением и, даже благоговением, осмотрел часы, даже к уху приставил, чтобы послушать, потом вернул владельцу.
— А я, Иван Александрович, тоже для вас подарок припас, — полез служитель за пазуху. Вытащив узкий прямоугольный пенал, протянул мне. — У меня еще с Крымской войны лежит. Мне-то и не к чему, а вам пригодится.
— Спасибо, — от души поблагодарил я старика, рассматривая подарок. А вещь и на самом деле нужная — давно собирался обзавестись чем-то вроде пенала, чтобы складывать в него канцелярские принадлежности. Я-то пока просто засовываю свои ручки в папку, они вылетают и теряются. А здесь все что нужно — отделения для ручки, для карандаша и для вставочек. Маленькая чернильница с завинчивающейся крышечкой у меня уже есть, теперь и пенал появился. И в мою «походную» папку идеально войдет. Сзади даже специальная защёлка есть.
Пенал серебряный, на крышке надписи на английском «Glasgow» и «Scott». Глазго, как я понимаю, город, а Скотт — фамилия ювелира, а не выдающегося писателя.
— Петр Прокофьевич, мне даже и неудобно, — застеснялся я. — Вещь недешевая, да еще и трофей, небось?
— Под Балаклавой в офицерской палатке взял, — подтвердил старый солдат. — А зачем взял, сам не понял. Но там много чего было, как не взять? Думал — продам потом, а так и не продал. Вон уже сколько лет прошло, а он как лежал, так и лежит. Помру — медали мои пусть в гроб положат, вместе со мной, а пенал-то кто-нибудь заберет, да и забудет, а так он у вас обо мне останется, на память.