Шрифт:
Рамон Гомес де ла Серна
Грегерии
Вступление Бориса Дубина
Борхес, еще юношей познакомившийся с блестящим, безумолчным и неуловимым Рамоном Гомесом де ла Серной в одном из временных пристанищ этого всегдашнего богемьена — мадридском кафе «Помбо» (другими были столичный цирк и тамошний же рынок, все они Рамоном Гомесом не раз описаны), позже отметил, что дон Рамон всю жизнь создавал единственную
Современники — не без основания — связали новую диковинку неутомимого изобретателя («он всегда в начале», обронил о нем Хосе Лесама Лима) с вулканическим метафоризмом и черным юмором шумных героев тогдашней литературной авансцены — сюрреалистов. Я бы пошел дальше и напомнил о духе иронии и культе фрагмента у иенских романтиков. В конце концов, осколок зеркала — это тоже зеркало, а любое зеркало вмещает лишь часть, так что и оно — осколок. «С меня достаточно заметки», — писал Жюль Ренар, чей самоубийственный минимализм тоже прочили в предшественники гомес-де-ла-серновского жанра; среди других Борхес поминает еще Рабле и Бена Джонсона, «Анатомию меланхолии» Роберта Бертона и афоризмы Макса Жакоба. Конечно, дон Рамон писал и романы (да он, собственно, писал всё, кроме стихов), но если в чем этот тысячерукий полиграф ярче всего и воплотился, так, пожалуй, в двух-трехстрочных репликах своих, по выражению Борхеса, «многоцветных грегерий», этих стеклышек гигантского калейдоскопа в их бесконечных хитросплетениях и перекличках. Кортасар, по его благодарному признанию, учился у дона Рамона искусству фуги. Так что дополню и уточню сказанное выше: фрагмент — не только осколок, руина мысли, но и зародыш, начало искусства.
Подборка «Грегерий» в переводе Натальи Малиновской была опубликована в составленном ею же «Избранном» Гомеса де ла Серны 1983 года. Тридцать лет спустя знакомим читателей с новыми переводами.
Борис Дубин
Грегерии
Телефон — будильник проснувшихся.
Нередко дирижер управляет не оркестром, а публикой. Величие замочной скважины в ее арабской архитектонике. На лгуна одна управа — глухой.
В дни карнавалов у одноглазых бывает по два глаза. Поэтому для них это величайший праздник.
Наволочки действительно привязаны другу к другу — не то, что их хозяева.
В Венецию попал не тот, кто в нее попал, а тот, кто о ней мечтает.
Застенчивость напоминает одежду с чужого плеча.
Как грустна и бессмысленна пустая карусель! Как мучительна и бесцельна! Ее одиночество бросается в глаза, одиночество резких и кричащих красок, желтых, голубых… Щемящее одиночество, ведь единственная ее радость — катать людей. Для этого она и разряжена… Попав в неловкое положение, она не может скрыть ни своего стыда, ни своей неловкости.
Расцвечивая свои глюки, писатель высвечивает свои муки.
Показывая нам язык, собаки, видимо, принимают нас за врачей.
Духи — это цветочное эхо.
Фотографируясь, мы на время становимся придурками — так
Детские рыдания — пародия на рыдания взрослых.
Ласточка похожа на метущуюся в поисках сердца стрелу. Мистическую стрелу.
Детский плач для плача — чистой воды искусство для искусства.
Поэзия — это надежда на то, что завтра тебе позвонит та, которую ты вчера видел в киношке.
Лебедь — порождение ангела и змеи.
Автомобилистам стоит наряду с запасным колесом возить завернутую в целлофан запасную жизнь.
Ее рот был столь совершенной формы, что вряд ли мог открываться.
Любовь — это вышивание в четыре руки.
Idem — идеальный псевдоним плагиатора.
Мы бы всегда открывали деревянные ставни, чтобы полюбоваться погруженным во тьму садом, если бы не страх столкнуться лицом к лицу с человеком, который, прижавшись к стеклу, смотрит на нас снаружи.
Нарезчик салями — фальшивомонетчик.
Снег — это обнаженная Маха природы.
Идут ко дну в море и идут ко дну в небе… Голова кружится, если глядеть в небо так же, как в море.
Писал «шуба» через «щ» — так ему было теплее.
— Как возможно самоубийство, если страх смерти столь велик?
— Потому что вместе с жизнью уходит и страх.
В театральной сумочке поместится один лишь ключик — от сердца.
Бусины жадных взглядов покрывают женщину с головы до ног.
Если бы астрономы не следили за звездами, те сновали бы по небу без всякого стыда и порядка.
В ежедневной готовности погружаться в сон — бесшабашная смелость.
Пейзажист спокоен: пейзаж не станет пялиться на картину, стараясь понять, похоже или нет.
Смерть отвратительна прежде всего потому, что твой скелет могут перепутать с чужими.
Летучая мышь — пернатый полицейский.
Вот уж когда обезьяна действительно похожа на человека, так это когда она чистит банан.
Суфлер — это наполовину погребенный.
Когда блеют овцы, чувствуешь себя их папашей.
Душа покидает тело, как будто оно — одежда, которую пора отдавать в прачечную.
Ямочки на щеках женщины — лучшее, что есть у мимики жизни.
Улитке стоило бы играть на тромбоне, который она тащит на загривке.
Кипарис — это колодец, ставший деревом.
Посылала воздушные поцелуи в неопределенном направлении.
Мы никогда не насладимся соловьиными трелями, поскольку всегда будем сомневаться, соловей ли это.
Словарь — это словесный толстосум.
В кинозале всегда есть тот, чья трагедия разыгрывается на экране.
Женщина нужна мужчине хотя бы для того, чтобы подсказывать ему, до или после еды принимать таблетку.