Губернатор. Повесть и рассказы

Сургучев Илья

И вдруг:

— Еленучча! Это вы?

Его голос.

Низко пригнулась, потом немного выпрямилась, — нельзя иначе: так бьется сердце.

А голос, заглушающий шаги, еще ближе.

— А там весь отель отправился на поиски, — говорит он, — Профессор с женой пошел в одну сторону, англичанин — в другую. А я почему-то думал, что вы побежите к морю. Это вы? Ну конечно, вы. Я издали увидел ваше платье. Сегодня море светится.

И он совсем близко от нее, он берет ее за руки, и не отрывает их она, — только

прячет лицо свое в изгибе, там, где локоть.

— Что с вами, Елспучча? Вы плачете? Вас напугали сирены?

Ах, какой он смешной! И Еленучча тихонько смеется: чего бы это она плакала?

— Или вы смеетесь, Еленучча? — говорит он и как будто стыдится своего первого предположения. — Вас не разберешь.

И выходит еще смешнее: он плохо говорит по-итальянски, — очень плохо, в особенности не выходит у него буква «и».

Он начинает тихо гладить своею ладонью далеко открытую руку и говорит:

— А Еленуччу ищут… Ищут…

— Ну и пусть ищут! — говорит она смешливо: ах, как плохо говорит он по-итальянски!

— Еленуччу ищут, — словно не зная или не находя других слов, повторяет он и вдруг говорит на неизвестном языке, вероятно на своем, русском: — Милая Еленучча…

Ома вздрогнула и прислушалась к неизвестному, а он еще раз говорит:

— Милая Еленучча…

Еленучча не любит ничего непонятного: она поднимает голову, широко раскрывает глаза и спрашивает:

— Milaja? Che cosa «milaja»^[8]?

— Что такое милая, спрашиваешь ты? — опять на непонятном языке говорит он. — Разве ты не понимаешь, что такое: «милая»?

— Parlate italiano, — отвечает капризно Еленучча, — non capisco^[9].

— Ты хочешь, чтобы я говорил по-итальянски? — И он снова дразнит ее непонятными, неуклюжими словами: — Ты не понимаешь? Я давно уже заметил тебя, — твои глаза, твои ручки, открытые до локтя, твои белые туфельки и стройные ноги, милая.

Опять сказано это слово: «milaja». Почему оно такое странное? Почему оно, непонятное, волнует Еленуччу, — даже легкая дрожь пробегает по телу? Все слова, все непонятное, протекло как вода, — почему это слово остановилось в мозгу? Почему так мучительно хочется поскорее узнать его смысл — и она спрашивает еще раз:

— Che cosa «milaja»? Dite, signore, — prego.

Что за чудо? Он, такой большой, такой широкоплечий, пришедший из неизвестной страны, делается самым близким на земле: вот он сейчас стоит около нее, и она не может вспомнить, какое лицо у отца и какой голос у матери? И нежной, неокрепшей рукой она близко привлекает его к себе, и слышит он ее частое, прерывающееся дыхание и не может разобрать тех слов, которые она говорит, и только прорывается одно, его же собственное:

— Milaja! Milaja!

Что дорого в нем? Глаза: светлые. У кого здесь такие глаза? Ни у кого нет. А вот у нее,

у Еленуччи, есть теперь серые глаза.

Что дорого в нем? Волосы: светлые. И у отца — черные, и у матери — черные; и у Микеле — черные; и у всех — попов — черные; и у всех на острове — черные. А тут светлые, волнистые.

Разве он, этот большой и милый человек, видит ее мысли? Она может думать, что хочет. Она может говорить, что хочет. Она может повторять, сколько хочет.

— Milaja! Milaja!

Море никому не скажет: оно не понимает любви. Цветы? Они — помощники любви. Они свидетели ее судьбы. Звезды? Их никто на земле, тем более на этом острове, не услышит: они — далеки.

…Вверху опять зашуршали камни, — это, конечно, идут сюда; это, конечно, ищут Еленуччу. Боятся: пропадет Еленучча. Еленучча — маленькая и глупая девочка.

— Здесь! Здесь она! — кричит русский и грозит ей потихоньку пальцем.

И это прекрасно, что он грозит пальцем. Кричит он для видимости. Это секрет. Когда начались секреты, — тогда началась любовь.

Бежит сама мать, — выбежала из дому, в чем была: с растрепавшимися волосами, в фартуке, смешная, сердитая. И кричит нараспев:

— Ах ты девчонка скверная! Ах ты девчонка маленькая! — кричит и хватает Еленуччу за руку. — Высечь тебя надо! Ты куда забралась? Ты хочешь, чтобы сирены тебя в воду затащили?

— Нет, она хорошая девочка! — смешно и успокоительно говорит русский, — Она хорошая. Просто она вышла погулять.

— Она вышла погулять! — кричит, сердясь, мать. — Хорошее местечко она выбрала для прогулки, нечего сказать!

И тащит Еленуччу за руку, как девчонку, попавшую по шалости в воду. Еленучча покорно тянется вверх, по плохой дорожке, но хитро и шаловливо оглядывается: ей приятно, что за ней идет русский, такой темный, такой неясный. Все, что говорит он, все, что говорит мать, все, что сейчас будет говорить отец, — все это пустяки. Важно, что есть секреты.

— Какая же она хорошая? — вдруг с большим гневом говорит мать и останавливается, чтобы передохнуть, потому, что идти еще далеко, — Весь дом ищет ее, негодную! И отец беспокоится, и я беспокоюсь! Нажили отель, нажили денег, купили недавно виноградники, — для кого все это будет, если она, не дай бог, в такую темноту да соскользнет в воду?

Ах, какая смешная эта мать! И как приятно, что он заступается за нее. А нравятся ли ей светлые волосы? А нравится ли ей этот русский, который, улыбаясь в темноте, идет сейчас сзади?

И она говорит:

— Мама! Ты — milaja.

Мать спрашивает:

— Что?

Так смешно, что идти дальше — невмоготу. Опять останавливаются отдохнуть, — они, эти три человека.

Еленучча повторяет:

— Ты — milaja.

Мать опять ничего не понимает и опять сердится, но уже смущенно. И обращается к русскому: