Губернатор. Повесть и рассказы
Шрифт:
Я знал всего только десять билетов. Я только начинал готовиться к вашему экзамену. Вы спросили меня о каких-то пустяках, спросили так мягко, так участливо, с тем только, чтобы соблюсти, видимо, формальность.
Я рассказывал и видел, как профессор явно волновался.
— Ну-с? Ну-с? — торопил он меня.
— Да и все, — закончил я, — вы поставили мне высшую отметку, и я с последним поездом, в ту же ночь, выехал из Петербурга.
Профессор явно и все больше и больше волновался, все круче вертел тортом, и я в глубине души предвидел катастрофу: нитка была очень
— И вы с тех пор не женились? — вдруг торопливо спросил он.
— Нет, — ответил я, — не женился.
— Что же, у вас остались после покойной жены дети?
— Да, остались. Две девочки.
— Сколько им лет?
— Старшей — девять. Младшей — семь.
— Как же их зовут?
— Старшую — Колокольчиком. Младшую — Елочкой.
— Где же они живут?
— На юге.
— С кем же они живут?
— С бабушкой. С моей матерью.
И вдруг нитка с легким треском лопнула, и торт полетел на тротуар. Предположения сбылись.
— Боже мой! Торт! — бросился я помогать нагнувшемуся профессору.
— Да, да, торт… Ишь ты ведь… Три с полтиной стоит, — бормотал профессор, перчаткой смахивая с коробки снег.
— Но мне кажется, что он не повредился, — утешал я профессора, видя его смущение, — торт, — говорил я, — упал не ребром, а плашмя. Если ребром, то было бы худо. А так… пустяки.
— Да, да, если бы ребром, то, конечно, — пробормотал профессор и вдруг взглянул на меня, — к великому своему изумлению, я увидел, что из его ясных, серых глаз текут редкие, медленно рождающиеся слезы.
«Черт возьми, — подумал я, — ему жаль торта».
Явилась досада. «Ведь вот, — думал я, — хоть не прямо, косвенно, а все-таки причинил ему неприятность и убыток: торт стоит три с полтиной, мокко, — и притом, может быть, и в самом деле это какой-нибудь особенно удачный торт».
Профессор стоял как раз против света, и мне было ясно видно, как на глазах его, серых и беспокойных, рождались крупинки слез и одна за другой текли по щекам вниз.
— Вы меня простите, — вдруг сказал профессор.
— Что такое? — спросил я удивленный.
— Простите! — тихо повторил профессор.
— Но за что? За какую вину? — спрашивал я.
Профессор замялся и опустил глаза.
— Видите ли, тогда, — заговорил он, избегая моего взгляда, и снова вдруг замолчал. Слышалось только гудение и шум беспрерывно двигавшейся толпы, голоса, мужские, женские и девичьи.
— Видите ли, тогда, — снова начал профессор и, словно решившись, прямо взглянул мне в глаза, — в тот вечер… я не поверил вам. Ну, думал, обычный студенческий прием… Есть, видите ли, такие шалопаи… Часто бывает… Пришел, притворился, подчищенная телеграмма, то, се, разжалобил старого дурака и получил, господи, видишь за что, пять. Я в таких случаях, видите ли, — сконфуженно говорил профессор, — просто не противлюсь злу.
Мне почему-то стало больно, было жаль того хорошего, ясного чувства, которое вот уже несколько лет жило в душе.
— Так-то! — сказал профессор и вдруг опять чуть не уронил торт, вовремя подхватив его левой рукой.
Мы молчали, избегая смотреть друг на друга…
— Но
Профессор пожал плечами.
— Что же ты будешь делать? — ответил он, — Поверить — трудновато, не поверить — страшно. Думаешь, ну актер, пусть. А вдруг — не актер? И если видишь, что уж очень хорошо у человека выходит, что уж очень он актер хороший, — ну, получай пять. За искусство, так сказать. И вы тогда, я теперь это отлично помню, показались мне актером первоклассным.
Я перебил его:
— Но позвольте заметить, профессор, если и вы только, так сказать, имитировали ваше отношение ко мне, то и вы — актер первоклассный.
— Я актер, — согласился профессор, — я хороший актер. Это я знаю.
Я обозлился.
— Может быть, — сказал я, — и эти слезы, которые вот только что катились по вашему лицу, — тоже бутафорские слезы?
Профессор испугался и полез за платком.
— Разве есть слезы?
— Есть.
Профессор торопливо стирал слезы платком. Я почему-то в это время все внимание устремил на инициалы платка: там стояла буква А, «значит, женин платок», — подумал я.
Утерев лицо, профессор сказал:
— Знаете что? Знаете, что я надумал? Вот этот торт, — и он показывал мне круглую коробку, словно демонстрируя торт, — роскошный, я вам скажу, торт… Можно сказать, замечательный. Двадцать лет, каждое воскресенье, я заказываю его жене своей бездетной, Анне Михайловне. Кондитер, Егор Васильевич, за это время сделался моим другом, и я иногда беру у него деньги взаймы. А он просил меня даже в кумовья к нему пойти…
Профессор так торопился говорить, словно была опасность, что я уйду.
— Да-с, и вот, видите ли, — захлебывался он, подыскивая следующую фразу, — так вот… Прошу вас… убедительнейше прошу, пошлите его вашим девочкам. Право, а?
И профессор снизу вверх просительно заглядывал мне в глаза.
А день, как цветок, с каждой минутой расцветал все больше и больше, великолепие его сделалось все выше и торжественнее; по тротуару, огибая нас, как вода — камни, текла живая человеческая волна, и все люди, сразу, вдруг, стали казаться мне веселыми и радостными. И профессора, этого замечательного актера, хотелось погладить по волосам, сняв с них кругленькую, потертую каракулевую шапочку. Его предложение послать торт детям показалось мне таким простым, таким ясным, таким человеческим, что стало весело и хотелось только улыбаться.
«Какими переливами может играть жизнь!» — стояла в голове одна только мысль в то время, как я говорил:
Что ж? Великолепно! Пошлем! — и вдруг вспомнил: — А Анна Михайловна? Она что скажет?
— Ах, боже мой! — поморщился профессор: — Анна Михайловна, Анна Михайловна! Если Анна Михайловна посидит одно воскресенье без торта, — наша планета не остановит своего движения.
— Великолепно! Если так, то посылаем торт! — говорил я, принимая из профессорских рук тяжеловатую коробку. — Торт, говорите, мокко? Три с полтиной стоит?