Хата за околицей
Шрифт:
Говоря это, дед поднялся с места, снял суму с плеч и высыпал на скамью весь запас хлеба, собранный на последней ярмарке.
— Вот тебе на обзаведение, — сказал он угрюмо, — по руке и милостыня, будь здорова, голубушка!.. Помоги ей, Господи! — проворчал старик, подходя к двери.
Ратай вышел, в проводнике он теперь не нуждался: смело перешагнул через порог, даже не задев головой косяка, и двинулся вперед ровным, верным шагом.
"Все они такие упрямые, — ворчал Ратай, направляясь к селению, — дитя от земли не видать, сирота, а поди ты! Судит, рядит не хуже нас старых! Родилась уж
Старик вдруг остановился.
— А что! — воскликнул он почти вслух. — Не сходить ли к Максиму и Филиппу? Авось, что-нибудь и будет. Собаками не затравят. Попробую.
По дороге к избе Максима лежала корчма, которой Ратай не мог миновать, и в этот раз, несмотря на важные соображения, занимавшие его, он завернул в корчму, вынул последних два гроша, выпил косушку, после этого он смелее и решительнее двинулся к Лепюкам.
В избе было и душно, и тесно, но братья все еще жили вместе, потому что у пана пустопорожних мест не было и прибавить земли не было возможности.
Плохо шли дела Максима и Филиппа, послал Господь детей и вместе несколько неурожайных годов, жены ссорились у печки, дрались в хлевах, ругались на дворе, а приходилось идти на барщину, так высылали друг друга, дело не раз доходило до схватки, тогда мужья вступались за жен и оканчивали брань взаимной потасовкой. Дух раздора поселился в избе и разжигал в них страсть к междоусобным браням.
Один полагался на другого, и никто ничего не делал, братья беднели и проклинали судьбу. Трудно было узнать богатый, опрятный двор старого Лепюка, его чистенькую, веселую избу. Все теперь пришло в запустение, следы беспечности и лени на каждом шагу оскорбляли глаз своим безобразием. Штукатурка осунулась, на крыше солома сгнила, все было в этой избе и шатко, и валко, и на сторону. А прежде цвело тут хозяйство, и все свидетельствовало о зажиточности хозяина. Теперь у братьев осталась пара волов, и каких волов! Один худой старик, другой, хотя молодой, но уже хворый, стыдно было на такой паре и показаться в поле.
Приходила весна, в закромах не оставалось ни зернышка, братья принуждены были брать взаймы у соседей и отдавать после с процентом. Беда поселилась в избе, но никто не хотел признаться, что первый открыл для нее двери. Максим сваливал вину на Филиппа, Филипп на Максима, их жены подражали мужьям и постоянно ссорились.
В деревне все знают, что делается у соседей, знал и Ратай, как живут Мотрунины братья, однако же их положение не расстроило его планов: братья были во сто раз состоятельнее сироты и могли помочь ей.
Тут выдался такой день, что старик нашел всех дома. Максим наколачивал обручи на рассыпавшуюся бочку, Филипп, собираясь в лес, опоражнивал миску с борщом, а жены, стоя в противоположных углах, вели жаркую перестрелку. Мужья, привыкшие к подобным сценам, равнодушно посматривали на них и только по временам почесывали затылок.
Когда дед, сопровождаемый лаем собак, явился в дверях, все обратили на него внимание.
— Э! Бог подаст, дедушка, — закричал Максим, думая предупредить докучную просьбу нищего. — Ступай подальше, у нас у самих нет хлеба!
— Да разве я за милостынею
Максиму сделалось совестно, он покраснел и, стараясь поправить ошибку, сказал:
— Ну, полно браниться, дедушка. Садись, отдохни!
— Спасибо, голубчик. — И, забыв оскорбление, старик уселся на скамью и насторожил уши, он прислушивался к малейшему шелесту, стараясь определить, сколько человек было в избе, потом, тяжело вздохнув, начал:
— А слышали ли вы, какое досталось мне наследство?
— Какое наследство? — спросили в один голос братья.
— Да после вашей сестры, Мотруны.
Братья онемели от удивления, старик медленно продолжал:
— Вот я всю жизнь горевал, что детей Бог не дал, Господь услышал мои грешные молитвы и утешил меня на старости лет, послал дитя, да какое дитя! Умницу такую, что хоть кому покажи, не стыдно будет. Мотруна отдала свою дочку на мои руки.
— А? — отозвались братья.
— Славная будет девка, только упряма больно, как и все вы. Я было и обрадовался, старый дурак, что в избе моей заболтает дитя, да не тут-то было, иди, говорю, ко мне жить — так и руками и ногами уперлась: не хочу, говорит, ни за что! Как я ни уговаривал, осталась одна-одинехонька в своей мазанке. Ведь это чудо, а не девка! Молоко на губах не обсохло, а уж сама хозяйничает.
Хозяева и хозяйки переглянулись и пожали плечами, наконец любопытство развязало их языки.
— Что ты говоришь, дедушка? — произнес Филипп. — Ведь она еще маленькая, дитя!
— Так, дитя, да ничуть не похоже на ваших. Что ваши? И за порог сами не выйдут, и есть сами не умеют — дай им ложку, миску, да еще и рот открой…
— Да будь оно золотое, — медленно сказал Максим, — все же пропадет, как собака на ярмарке. Цыган пропал, как собака, Мотруна умерла с голоду, и эта того же дождется.
— Полно, Максим, — перебил Ратай, — будто она виновата, что другие нагрешили? Кто согрешил, тот и наказан.
— Да скажи на милость, дедушка, — отозвалась жена Максима, — что она думает? Что станет делать?
— Уж я и сам не знаю: сдается мне, что погорюет немного, а потом и придет к нам. Все же вам не мешало бы чем-нибудь помочь ей: хотя бы кусок хлеба дать. Святое, угодное Богу дело сделали бы.
Этот вовсе неожиданный оборот речи вызвал общее неудовольствие.
— Что тебе вздумалось, дедушка! — закричали в один голос Максим и обе хозяйки. — Ведь у нас самих хлеба-то нет, сами занимаем.
— Гм… знаю, знаю, прежде было больше, Господь отнял у вас за то, что бросили сестру… Ну, да хоть и не богато живете, все же кормите двух собак, найдется, я думаю, и для сироты кусок лишнего хлеба.
— Полно, дедушка, вижу, зачем пришел, болтовней не закроешься, зачем говорить и то, и другое, скажи лучше, что хочешь навязать нам на шею сироту, — да попусту хлопочешь.
— Чур тебе, чур! — закричал старик, стуча палкой. — Ишь какая разумная голова, угадал, что я думаю, да, да, угадал!.. А штука-то в том, пойдет ли она к тебе? Вот, голова, подумай лучше об этом, а я тебе скажу прямо, что пока я жив, она не умрет с голоду, коли вы помочь не хотите, так Бог не без милости, на свете не без добрых людей…