Хмурое стекло
Шрифт:
Голова болит.
Лейтенант плачет.
… – Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?
Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами – Анжелика Орсини, герцогиня… Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах…
В штольне – и то теплее.
– Знаю, ты хочешь мне помочь…
– Да, – сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров… Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.
– Ты хорошо
Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили… Скажи: нам будет не хватать его… Скажи…
– Нет.
Она судорожно вздохнула.
– Ты честен, лейтенант, – сказала медленно. – Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда – все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того – Сколло делла Фьорца… Будущее – умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем…
Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья – полководцами, герцогами, наемниками… не отворачивай глаз, лейтенант! Нам – плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим – мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных… Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я – помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее… Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Вы украли наши сердца…
…Я поклонился тогда. Поклонился и – вышел прочь.
Мои утешения… к дьяволу их и меня вместе с ними!
Дурак.
… – Вот ты где, Якоб.
Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу – бархатному, с характерным выговором – окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо – роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза… в руках псалтырь.
Отец Игнатий, испанец.
– Святой отец, – склонил голову я, – благословите недостойное чадо свое…
– Заткнись.
Я утратил дар речи.
– Что?! – когда обрел.
– Заткнись, – повторил святой отец ласково. – Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом… Но ерничанья – не потерплю. Встать!
Я не успел сообразить, как оказался на ногах.
– Прими благословение, сын мой, – голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами… Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца… Да, он мог быть солдатом – пока ноги были одинаковой длины. Впрочем…
– Голову ниже, осел! – зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.
– Паск вобискум, сын
Дохнуло благостью.
…Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием – не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям… Не скажу, что стал больше любить его – зато начал уважать.
С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек – о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но – хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы… Что помыслы?
Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки – он так любил свое золото, смешной старый чудак… Разве то были – помыслы?!
Дела.
…Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.
– Хороший человек Якоб, – сказал святой отец, – Я искал тебя.
– Зачем?
– Чтобы напомнить о долге.
– Перед Господом? – я криво усмехнулся. – Господь забрал сына у моего дру… моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив – и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум… Я больше не вижу в его глазах воли… Сильные не гнутся – они ломаются.
– Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге – не твоя забота.
– Я – не ропщу.
– Герцог ропщет, – просто сказал Игнатий. – Иди к нему.
Джерардо!
– Вытащи его, швейцарец… Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него – посланец Того, кто отнял сына… Иди, черт тебя подери! – крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: – Это – твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе…
И я пошел. Не потому, что я хороший человек… Потому что я – хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.
… – Оставьте меня в покое.
Здесь странное эхо: в покое, кое, кое… упокое… Стены из пористого камня, местами – гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый… а мрачно – как в могиле.
Кое, кое… упокое…
Не хотел бы я здесь ночевать.
Джерардо!
…Сумерки, холодные альпийские сумерки… Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней – две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо – рослые, но странно сутулые – словно под открытым небом им уже неуютно…
– Еле успели, чтоб ее…
– Еще бы чуть-чуть.
– Голова тяжелая, братцы… И не пил даже!
Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти – веселье в долг, сами не верим… Чудо!
На дне клетки, которую держит младший из них – почти мальчишка, но рослый и широкоплечий – лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка…
Кажется, что птица спит.
… – Оставь меня в покое, Якоб, – устало сказал герцог. – Пожалуйста. Иди куда-нибудь… к дьяволу, к богу… к этому сладкоречивому испанцу… как его?